– Мои соболезнования, Лев Львович, – скупо обронил я, пожав ему руку, и придержал другой рукою локоть.
– Здравствуй, Саша, – приветливо кивнул мне Львович так, как будто мы не виделись всего пару дней.
На крыльце я закурил сигарету и, пока затягивался терпким дымом, отчетливо вспомнил окончание песни Льва Львовича. Странно, однако на этот раз пришли слова, тогда как мелодию песни я забыл напрочь:
На Сергеева, 10 сегодня задернуты шторы,
И забыт на шкафу незаконченный твой натюрморт,
И закрыто окно, что манило меня, словно вора…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
Эй, таксист, дам на лапу – ну сколько захочешь,
Ты лишь только домчи, на полкорпуса выйди вперед!
Но качает старик головой: «Не судьба, мой хороший»…
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
А потом? А потом перекрасили стены
И сменили таблички. Был август. Светлел небосвод.
Начиналось другое кино, но как часто я слышу рефреном:
На Сергеева, 10 сегодня никто не живет.
Стоял май, но в этом мае над весенней землей разверзлись небесные хляби. Я докурил сигарету и, раскрыв зонт, спустился с крыльца, твердо зная, что назавтра пойду вверх по этим же ступенькам.
Смерть Милы Йовович
Страшный сон приснился алкоголику Тимофееву, который в сотый раз пытался завязать и не пил уже вторые сутки.
Он шел по улице карнавального города. Какого? Непонятно.
Была весна. То самое время, когда снег становится тяжелым, рыхлым и много опасных мест, где под тоненькими корочками темного непрозрачного льда бездны холодной и грязной воды.
Навстречу попадались самые разные ряженые: проститутки, братья-пьяницы, другие сомнительные личности, о роде занятий которых нетрудно было догадаться…
Из окон голые женщины с огромными налитыми грудями махали ему руками и кричали непристойности, вызывавшие у Тимофеева желания, в которых не было ничего человеческого…
– Ты кто? Почему так плохо одет?..
Он стоял в колодце двора каких-то девятиэтажных домов. На него с подозрением смотрел неприятный и неопрятный старик.
– Я? Я здесь случайно оказался. Это город…
– Это не твой город.
– Ну, не мой, так не мой…
И он полез вверх по сугробу от этого страшного старика. Сугроб оказался дутым, и Тимофеев провалился в воду по грудь.
Старик гнусно заблеял, показывая коричневатые пеньки зубов, тыча в него пальцем, крича:
– Смотрите! Скорее смотрите на этого идиота!
Он выбрался из воды и в ужасе бросился прочь, пытаясь вновь выбежать на веселую улицу с полуголыми девицами, но все глубже увязал в трущобах многоэтажек. И ряженые были другими: на смену потешным клоунам пришли карлики, уроды, лилипуты, визгливые голоса которых вселяли в Тимофеева ужас. Он упал на ближайшую скамейку и в страхе закрыл голову руками.
А когда Тимофеев открыл глаза, было уже утро. Противно светило солнце. Потом его закрыло лицо милиционера, нависшее над проснувшимся человеком. Тимофеев сел, потом встал и оглядел себя. На нем были драные фиолетовые спортивки, ботинки с отвалившимися каблуками и грязный, рваный на рукавах пиджак. Милиционер долго и внушительно смотрел на него, а потом сказал отрывисто:
– Убирайся откуда пришел.
…Тимофеев закричал и в ужасе проснулся.
Он находился в гостинице. Была глубокая ночь. Рядом спала жена, и он прижался к ней, стараясь раствориться в спокойном тепле, исходившем от ее тела. Но забытье не приходило. Чувствовался какой-то недовес, который надо было забить мощным и ложным. Он сел на постели, подобрал с пола пачку сигарет, вытянул одну, выкурил в три затяжки, так же прибил вторую и третью, а потом стремительно прижался к жене и снова провалился в кошмар…
…На этот раз он ехал домой, в поезде. Странно: в его родном городе не было железнодорожной станции, а между тем поезд следовал именно прямо в К…
И вот поезд дернулся, как в судороге, и замер. Тимофеев вышел из пустого вагона и сразу увидел вдали пятиэтажные дома.
– Это же не мой город… Это же не К… – громко сказал он.
Другие пассажиры, бесшумно двигавшиеся по перрону, не обращали на него никакого внимания.
И он пошел по улицам, пытаясь увидеть в них черты знакомого пространства. Но ничего не получалось.
Внезапно раздалась громкая музыка, и он понял, что вновь невольно приехал на карнавал.
Тимофеев в который раз оказался на той самой улице. Чья-то злая рука сорвала украшения с домов. И настолько грязными были люди, попадавшиеся навстречу, что складывалось впечатление, будто всех их эта же злая рука искупала в зловонной болотной жиже.
Он остановился у какого-то двухэтажного дома. Остановился, потому что почувствовал: здесь есть глубокий подвал, в котором скрывается нечто… Злой клоун с желтым лицом толкнул его в плечо:
– Чего тебе надо здесь?
– Я хочу пройти внутрь, но у меня нет денег на билет.
Клоун отвратительно захохотал:
– Это не проблема, если ты действительно хочешь попасть внутрь этого старого-старого дома.
А потом он мерзко завизжал, как пушинку, подхватил Тимофеева и с чудовищной силой швырнул в дверной проем. Тимофеев обо что-то ударился головой и на пару минут потерял сознание. А когда открыл, то обнаружил, что находится не то в каком-то цехе, не то на цирковой арене. Неожиданно он отметил, что стало тихо, абсолютно тихо. И в этой тишине раздался негромкий болезненный голос, полный страдания и печали:
– Так погибла югославская поэтесса Мила Йовович!..
А потом чудовищные механизмы цеха-арены заработали. Под потолком в клетке возник человек. Он душераздирающе кричал, клетка снижалась, и только когда она оказалась прямо напротив Тимофеева, тот увидел, что голого человека втягивает в основание клетки, причем вниз головой. Человек извивается как червь и уже не кричит, а с клетки на пол валится дерьмо.
Тимофеев в ужасе закричал и очнулся. На этот раз окончательно. Начинался новый день страданий…
– Ты чего?
Это жена. Проснулась, полная жизни и сил. Не понимала она тимофеевских проблем. Просто не понимала, как абсолютно нормальный в отношениях с алкоголем человек.
– Ничего. Приснилось.
– Такое может быть. Врач сказал. Это глюк алкогольный на выходе.
– Да. Пойду сигарет куплю.
– Смотри только.
– Нет. Все уже. Пора завязывать.
Он натянул футболку, джинсы, чмокнул жену и, не умываясь, вышел из гостиничного номера. В голове крутилось имя – Мила Йовович…
…Тимофеев вернулся в гостиницу, изрядно продрогнув. Стянул дубленку, чмокнул дочку Маша облегченно вздохнула:
