— Ничего интересного. Обычная жизнь. И море, как выход из положения.
— Вы вернулись из Гаваны совсем юным, так ведь?
— Сказать «вернулся» было бы неточно. Просто приехал. «Вернуться» — это значит появиться в метрополии с несколькими тысячами реалов, чернокожим слугой, попугаем и ящиками сигар.
— И с китайской шелковой шалью для какой-нибудь дамы?
— Да, кое-кто и шаль привозит.
Несколько шагов Лолита делает молча.
— А вы?
— Иногда и я.
Улица Пальма с ее двойным рядом светлячков осталась позади. Народу здесь меньше, а впереди простирается темная эспланада Сан-Педро с высящейся справа квадратной громадой странноприимного дома. Пепе Лобо останавливается, намереваясь повернуть обратно, однако Лолита идет вперед, туда, где крепостная стена врезается в синеватую полумглу моря. Через равные промежутки времени в отсветах маяка Сан-Себастьян она делается желтой.
— Мне припоминается… — задумчиво говорит Лолита, — что вы как-то сказали, будто только глупец пойдет плавать по доброй воле и удовольствия ради. Вы и в самом деле не любите море?
— Вы шутите? На всем белом свете нет места гаже.
— Зачем же вы… продолжаете?
— Больше некуда.
Доходят до равелина, приближаются к Калете. Смутно вырисовывается во мраке караульная будка и силуэт часового. Пятна света, бросаемого фонарями, выхватывают из темноты полукружие белого песка; из-за дощатых стен таверны под полотняным навесом доносятся музыка, смех, песни. На черном фоне неподвижной воды выделяются более светлые очертания вытащенных на берег шлюпок и яликов, а за ними, подальше, — канонерских лодок, стоящих на якоре. В Кадисе, думает Пепе Лобо, все кончается морем.
— Я хотела бы спуститься туда, — говорит Лолита.
Корсар несколько растерян. Даже при том, что сегодня — карнавал, а она — под маской, но гремящие музыкой, переполненные моряками, солдатами, дешевыми женщинами кабаки на Калете — не место для порядочной дамы.
— Это вы не очень удачно придумали… — бормочет он в замешательстве. — Может, лучше было бы…
— Да успокойтесь вы! — смеется она. — Это ведь пожелание, а не намерение.
Опершись о каменный парапет, они стоят молча. Рядом. Близко друг к другу, вдыхая влажно пахнущий илом солоноватый воздух Лобо физически ощущает у своего правого плеча ее присутствие. Кажется, что даже чувствует тепло ее тела. Или — это ему в самом деле лишь кажется.
— Вы ожидаете подарка судьбы? — спрашивает Лолита Пальма, возвращаясь к прежнему разговору.
Что ж, думает Пепе Лобо, можно и так сказать. Подарок судьбы. И спустя мгновение кивает очень серьезно:
— Я его ищу. Да. И как только найду — навсегда позабуду про море.
— Да?.. В самом деле? — Ее удивление не кажется наигранным. — А я думала, вам нравится такая жизнь… Приключения…
— Вы ошибались.
Снова молчание. Пепе Лобо вдруг захотелось выговориться. Объяснить все то, что прежде никому объяснять не собирался.
— Я живу так потому, что иначе жить не могу. Вы называете это приключениями. Пусть так. Но я отдал бы все приключения на свете за пригоршню золотых. Если когда-нибудь удастся покончить с этим, куплю себе клочок земли как можно дальше от моря, чтобы не видеть его… Дом построю, беседку и буду сидеть там вечерами, смотреть на закат и не думать, выдержит ли якорь, надо ли взять рифы, чтобы ночь прошла спокойно.
— А женщина?
— Женщина? Что ж… Может быть. Может быть, и женщина ко всему этому.
И замолкает в растерянности. Лолита Пальма задала свой вопрос бесстрастно. Холодно. Словно просто добавляла к его перечню еще один, позабытый им пункт. И как раз этот отчужденный тон — истинный или показной? — сбил корсара с толку.
— Вы скоро осуществите свою мечту, — говорит она. — Я имею в виду, что денег будет достаточно. И что вы сможете сойти на берег.
— Может быть. Во всяком случае, не стоит загадывать.
Маяк над замком, на оконечности перешейка Сан-Себастьян, освещает их своим пульсирующим огнем. Черный силуэт часового медленно прохаживается вдоль стен вперед и назад. Лолита Пальма не откидывает капюшон с головы, но маску сняла. Лобо смотрит, как в проблесковых маячных огнях то возникает из тьмы, то вновь исчезает ее профиль.
— Знаете, чем мне нравятся моряки? Они много видели и мало говорят. И верят тому лишь, что видели собственными глазами, познали на собственном опыте, а не вычитали из книг. Морякам никогда не нужно общество — они привыкли к одиночеству. И еще у них — у вас есть какая-то наивность, простодушие, присущее тем, кто, сходя на сушу, словно попадает в дебри неведомого мира, от которого не всегда знаешь, чего ожидать.
Пепе Лобо слушает ее с нескрываемым удивлением. Ах, вот как, значит, выглядит он в глазах других людей. Таким, стало быть, видит его она.
— О людях моего ремесла представление имеете лестное, однако превратное, — отвечает он. — Самый отъявленный сброд, какой встречался мне в жизни, встречался не где-нибудь, а на палубе корабля. И знаете ли, еще скажу, если позволите, что никогда не оставил бы вас наедине с моей командой…
— С вашего разрешения, сеньор, я позабочусь о себе сама, — после краткой, исполненной негодования паузы следует ответ прежним тоном.
Родовая, фамильная гордость семейства Пальма. При очередном проблеске маячного огня на лице Пепе Лобо обнаруживается улыбка.
— Я выросла в окружении моряков, капитан. У нас в доме…
Говорит непререкаемо и самоуверенно. Пульсирующие далекие вспышки высвечивают упрямый профиль. Она смотрит в море.
— Вы, сеньора, судите по тем, кто изредка приходил к вам в гости. И по тому, что прочли в книжках.
— Я умею видеть, капитан.
— В самом деле? И что же, например, вы видите во мне?
Вопрос повисает в воздухе. Хрупкое равновесие, в котором балансировал разговор, нарушено. Лолита Пальма молчит, чуть приоткрыв рот. Она, кажется, растерялась, и Пепе Лобо неожиданно для себя тронут непривычным чувством, похожим на раскаяние. Впрочем, заданный им вопрос — из разряда тех, на какие не ждешь ответа.
— Послушайте, — говорит он наконец. — Мне сорок три года, а я по ночам просыпаюсь каждые два часа, чтобы определить, где находится судно и не переменился ли ветер. Желудок у меня — ни к черту от гнусной корабельной кормежки. По нескольку дней кряду мучаюсь головными болями. Если долго нахожусь в одной позе, суставы хрустят, как у древнего старца. К перемене погоды ноют все кости, которые ломал себе когда-либо. Сам или при чьем-нибудь содействии. Налетит хороший шторм, ошибется ли штурман в счислении, зазевается рулевой или просто хоть на минуту от меня отвернется удача — я мгновенно потеряю все. Не говоря уж…
И замолкает, не желая продолжать. Не хочет говорить, чего он боится на самом деле. Что может стать калекой или погибнуть. И спрашивает себя, а к чему вообще было сказано все предыдущее. Что он хочет доказать этой женщине? Что опровергнуть? В чем разубедить? Что преодолеть? Быть может, желание обернуться к ней и очертя голову схватить ее в объятия?
