— Желание рискнуть? Подставить себя под выстрел?
— Да. Возможно, он стал находить удовольствие в том, чтобы оказываться в очаге поражения, в точке, где обрывается траектория бомбы. В опасном месте. Инстинкт и чувственность гнали его туда и заставляли…
— Совершать убийства.
— Да. Почему бы и нет? Посудите сами: забрать человеческую жизнь, которую пощадила бомба. Исправить ошибку, допущенную наукой. Благодаря своей страсти к точности возместить несовершенство техники. С тем чтобы гибель человека совпадала с разрывом фанаты. Совпадала с абсолютной точностью.
— Но как он научился предвидеть разрыв?
Вспышка маячного огня снизу подсвечивает гримасу на лошадином лице Барруля. Почти улыбку.
— Так же, как в известной степени и вы. Одержимость в сочетании с до крайности обостренной чувствительностью способна порождать чудовищ… Эта способность — одно из них. Я делаю вывод, что это никакая не случайность и что он всеми силами души страстно желал знать — совершенно точно, — куда упадут следующие снаряды. Бросая вызов лживому выблядку неведения.
— И тогда он принялся думать?
Комиссар замечает, что Барруль смотрит на него с интересом и так, словно удивлен его отгадкой.
— Да, вот именно. Ну или это мне так кажется. Что он с тех пор только тем и занимался — думал и думал. И что его болезненный ум, его чувствительность с холодной и безошибочной расчетливостью довершили дело. И обратились в жестокость, которую я бы назвал…
— Технической?
Комиссар ловит себя на том, что произнес это слово, как тот, кто знает, о чем говорит. Профессор, впрочем, не обратил на это внимания. Он слишком увлечен ходом собственной мысли.
— Полагаю, что так… Технической, безличной — называйте как хотите… Он восстанавливал свои права на Вселенную, понимаете?
— Чего ж не понять.
Тисон и в самом деле понимает. Произошло это сравнительно недавно. Расстояния сокращаются удивительным образом, думает он. Удивительным и даже пугающим. Как там сказал профессор? Ах да, вспомнил! Бунтарство. Застарелая обида. Мировоззрение должно совпасть с истиной Природы. Условие человеческого бытия — с условием существования Вселенной. Муравьи под подошвой сапога некоего жестокого бога, равнодушного ко всему. Карающая десница. Бич из плетеной проволоки.
— Он думал, что упорядочит хаос, — говорит между тем Барруль, — тем, что сведет страдание к простым законам природы. В совершенстве зная Кадис, он видел там и сям никому, кроме него самого, не видимые, особо чувствительные… точки ли… узлы… Допускаю, что не последнюю роль в этом сыграло его профессиональное обоняние, позволявшее ему по-особенному воспринимать воздух, запахи… Но я спрашиваю себя: а что, если эти точки становились целями для французских бомб под воздействием, например, направления ветров и их схождения? И он — точно так же, как и вы впоследствии — изучил, обследовал зоны поражения, места разрывов. И создал умопостигаемую карту города и на ней отметил эти места и определил вероятности. И раскрасил ее мысленно в разные цвета, обозначавшие большую или меньшую вероятность… И благодаря математическому складу своего ума он сумел проанализировать эту территорию и увидеть кривые, параболы, траектории. Определить пустоты, которые должны быть заполнены. И когда дошел до этого, назад ему дороги уже не было. Ибо это не случайность, но — вероятность. Это — чистая математика. Все выверено безошибочно…
— Да нет, не все, — с каким-то извращенным удовольствием говорит Тисон. — Один раз он все же ошибся. На улицу Лаурель после убийства так ни одной бомбы и не упало.
— Это только подтверждает нашу теорию. Ему положена определенная квота ошибок Имеет он право на допустимую погрешность? А? Как вам кажется?
Тисон не отвечает и на этот раз. Он вспоминает свою собственную растерянность. Свое бесплодное ожидание и искушение все послать к черту. И собственные промахи за шахматной доской. Всю цепочку ошибок. Включая последнюю — ферзевой гамбит.
— Да, — продолжает Барруль, — он убивал там, в тех пустотах, которые ожидали своей бомбы. И тщился уже не исправлять несовершенства науки или техники. И даже не заполнять чужим страданием пустоту, оставшуюся после смерти дочери… Нет. Ему желательно было снова и снова подтвердить, что он, убогий ремесленник, сумел вознестись на высоты познания.
— Отсюда и вызывающее поведение.
— Думаю, да. Он знал, что за ним гонятся по пятам, и принял правила игры. Потому и выжидал столько времени, прежде чем совершить новое убийство. Подстерегал добычу. И, когда счел, что готов, решил обмануть ваши ожидания. Он так и сделал, но промедлил буквально на несколько минут.
Хохот комиссара — столь же зловещий, как и окружающий его пейзаж — гулко разносится в черных стенах замка.
— Да, если бы Кадальсо не приспичило… Случай!
— Именно так. Мыловар среди прочих вероятностей не учел эту.
Оба замолкают. Воздух по-прежнему неподвижен — ни малейшего дуновения. В черную бархатную подушечку неба воткнуты булавки звезд.
— Я убежден, — говорит Барруль спустя несколько минут, — что он, убивая, даже не испытывал удовольствия.
— Это возможно.
Слышатся шаги. Приблизившись со стороны улицы, возникают в проломе стены две тени. Одна — громоздкая, объемистая — выступает вперед, четче вырисовываясь в полумраке. Тисон узнает Кадальсо.
— Мы здесь, сеньор комиссар.
— Одни пришли?
— Как вы приказали.
Тисон оборачивается к Баррулю:
— Теперь, профессор, я попрошу вас удалиться… Я вам очень благодарен. Но теперь вы должны уйти.
Тот смотрит на него тревожно и пытливо. Снова в стеклах очков вспыхивает двойной отблеск фонаря.
— А кто этот второй?
Тисон, помедлив секунду и словно решив: «Да что уж теперь!» — отвечает:
— Отец последней из убитых девушек.
Барруль отшатывается, словно хочет спрятаться в темноте. Увеличить дистанцию меж собой и новоприбывшими. Конь на доске, думает полицейский. Отпрыгивает с опасной клетки.
— Что вы затеяли?
Это вопрос — из разряда тех, которым лучше оставаться без ответа. И Тисон не снисходит до него. Он так спокоен, что, несмотря на душную ночь, чувствует холод своих рук.
— Уходите, — говорит он. — Запомните: вы здесь никогда не были. Ничего об этом не знаете.
Барруль не сразу трогается с места. Потом все же делает шаг к Тисону и от этого движения в стеклах очков снова метнулись снизу вверх отблески огня.
— Берегитесь, комиссар, — шепчет профессор. — Будьте осторожны… Настали иные времена… Конституция и прочее… Сами знаете… Новые законы.
— Да. Новые законы.
Барруль, крепко пожав ему руку, не выпускает ее из своей, смотрит на Тисона так, словно видит его в последний раз. Он как будто хочет что-то добавить, но, пожав плечами, говорит лишь:
