— А вспомните, что творилось, когда потребовалось укрепить Кортадуру! — говорит Курра Вильчес. — Весь Кадис месил глину, тесал камни… Все работали плечом к плечу, все были заодно… Настоящая фиеста была — с музыкой и угощением… Да, все тогда были вместе — аристократ, купец, клирик и простолюдин. Впрочем, уже очень скоро одни стали платить другим, чтобы те их заменили. Ну а под конец и вовсе выходило на работы полтора человечка.
— Решетки жалко, — вскользь замечает Кари Пальма.
Донья Мануэла — губы поджаты, на лице уксусно-кислое выражение — сухо кивает. Кортадурские решетки — больная тема в этом доме. В десятом году, когда французы стояли у ворот, Регентство не только наложило на город контрибуцию в миллион песо на нужды обороны, но еще и постановило снести все виллы и загородные дома со стороны перешейка, в том числе и собственность семейства Пальма, и без того уже лишившегося дачи в занятой неприятелем Чиклане, но и потребовало, чтобы граждане Кадиса в связи с острой нуждой в железе отдали свои решетки с дверей и окон. Семейство отозвалось и отправило узорчатую кованую калитку, запиравшую вход в патио, но доброхотный дар оказался совершенно бесполезным — линия фронта стабилизировалась под Исла-де-Леоном, укреплять Кортадуру не понадобилось, а решетки так и пропали. Дух семейства Пальма — коммерсантов до мозга костей — смущают не жертвы, которые приходится приносить ради победы, — да и что уж говорить о жертвах после смерти главы семьи и гибели его наследника! — но потери бессмысленные, зряшные, равно как и чрезмерные притязания властей и их головотяпство. Тем более что этот город жив благодаря им, кадисским негоциантам, — и неважно, есть война или нет войны.
— Выжимают нас как лимоны, — мрачно, по своему обыкновению, замечает Альфонсо.
Напряженно выпрямившись, он сидит на самом краешке плетеного кресла в некотором отдалении от других. Для него визиты на улицу Балуарте — повинность. «Так принято» — и, значит, он постарается, чтобы так и было. Для негоцианта его уровня навещать по пятницам тещу и свояченицу — дело столь же рутинное, как отправлять корреспонденцию. Это неписаный закон, правило кадисского общежития. В этом городе родственные связи обязывают и вести себя соответственно. Ну и кроме того, когда речь идет о компании «Пальма и сыновья», соблюдать формальности — это и способ обеспечить себе финансовый кредит. Мало ли что может быть, мало ли какие возникнут сложности: война и коммерция в смысле неприятных и несвоевременных сюрпризов друг друга стоят, — но весь город знает, что свояченица уж не откажется протянуть ему руку помощи, не даст пойти ко дну. Разумеется, не ради него. Ради сестры. Но эти подробности никого не касаются.
Он продолжает разговор о деньгах. Прихлебывая чай — Альфонсо нравится ненавязчиво напоминать о временах учения в Лондоне, — он выражает опасение, что если и дальше так пойдет, кортесы потребуют у кадисского делового сообщества новую мзду. Это тем более прискорбно, что на таможне по-прежнему зависли мертвым грузом больше пятидесяти тысяч песо, принадлежащих лицам, которые находятся в оккупированных провинциях. А ведь эта сумма могла бы прямо пойти в казну.
— Это был бы грабеж, — возражает Лолита.
— Называй как хочешь. Но лучше драть с них, нежели с нас.
Каридад Пальма, то открывая, то закрывая веер, согласно кивает на каждое слово. Она, видимо, довольна твердостью мужа и ободряет его взглядом, безмолвно призывая не отступать. Лолита — и уже с давних пор — не питает иллюзий на счет младшей сестры. Очень похожие внешне — Кари, светлоглазая, с изящным миниатюрным носиком, кажется миловидней, — они с самого детства сильно отличались характерами. Легковесная, переменчивая, явно удавшаяся не в отца, а в донью Мануэлу Кари сейчас добилась исполнения всех своих желаний: сделала хорошую партию, счастлива в браке, покуда не принесшем детей, и обрела подобающее ей положение в обществе. Она до сих пор то ли на самом деле обожает мужа, то ли уверила себя, что без ума от него, — но смотрит на мир его глазами и говорит его словами. Лолита привыкла к этому и сейчас наблюдает за знакомыми приметами со сдержанным раздражением, относящимся, правда, не к настоящему — семейная жизнь сестры ей глубоко безразлична, — а к прошлому. Детство, юность, одиночество, меланхолия, россыпь дождевых капель на стекле. Черствая скука часов, проведенных над учебниками счетоводства, английского языка и математики, бухгалтерского учета, когда корпела над коммерческими справочниками, когда склонялась над книгами о путешествиях и о нравах иных стран и народов. А легкая, как пух, Кари меж тем, с неизменной беспечностью скользя по поверхности, поправляла перед зеркалом локоны, играла с куклами в дочки-матери. Потом, со временем, когда не стало брата, на плечи Лолиты легло почти невыносимое бремя ответственности за дом и семейное дело, за сухую и неласковую мать. Умеряемая приличиями, глубоко запрятанная, но оттого не менее жгучая досада на зятя Альфонсо с его еженедельными визитами и на Кари, девочку-красоточку, вечно порхающую птичку-щебетунью, царицу бала. А отчего бы ей так очаровательно не морщить носик, жалуясь на жизнь, если Лолита, от столького в жизни отказавшись, твердо взяла штурвал компании Пальма, держит ее на плаву, работает день и ночь и заслужила уважение всего Кадиса? И так и не позволила Альфонсо обмакнуть мякиш в свою подливку.
Брякает колокольчик у калитки, и дворецкий Росас пересекает патио, а потом возвращается и докладывает о новых гостях. Еще через минуту появляется капитан Вируэс в мундире, в шляпе с галунами, с саблей под мышкой, а с ним — креол Хорхе Фернандес Кучильеро, депутат, представляющий в кортесах город Буэнос-Айрес. Ему двадцать семь лет, он белокур, элегантен, что называется, породист, ловко носит пепельно-серый фрак и панталоны, заправленные в высокие сапоги, на американский манер повязывает галстук. На щеке у него шрам. Этот изысканный и любезный молодой человек в доме Пальма принят как свой, потому что происходит из семьи астурийских негоциантов, связанных с ними давними дружескими отношениями, ныне прерванными из-за смуты в Рио-де-ла-Плата. Положение Фернандеса Кучильеро, как и других депутатов от мятежных американских провинций, весьма сложное, вполне под стать тому, какое переживает в эти смутные времена сама испанская монархия. Можно себе представить, сколь нелегкое это дело — представлять колонию, поднявшую против метрополии вооруженное восстание в ее же законодательном собрании.
— Хорошо бы еще мансанильи, — говорит кузен Тоньо.
Росас откупоривает свежую бутылку, охлаждавшуюся в колодце; вновь прибывшие усаживаются, и разговор идет о том, что экономка Кучильеро требует с него несусветные сорок реалов в день — депутату пришлось уже обратиться в кортесы за вспомоществованием.
— Где это видано! — негодует он.
Разговор переходит на успехи правительственных войск, действующих в Рио-де-ла-Плата, и на предложение англичан посредничать в конфликте с заморскими провинциями, которые явно намерены отложиться. Кучильеро рассказывает, что в кортесах в эти дни дебатируется идея предоставить Англии в обмен на ее дипломатические усилия право восемь месяцев свободно торговать с американскими портами. И он, как и прочие депутаты оттуда, всецело одобряет эту меру.
