— Я уже рассказала куме о том, что вас заботит, сеньор комиссар, — говорит тетушка Перехиль. — Оставляю вас наедине.
Тисон кивает и, не произнося ни слова, раскуривает сигару, меж тем как шаги повитухи смолкают в отдалении. Потом выпускает кольцо дыма и, покуда оно не рассеивается над пламенем свечки, сквозь него рассматривает женщину.
— Что скажешь?
Молчание. Тисон слышал, разумеется, о Караколе — его ремесло в том и состоит, чтобы все про всех слышать, — но до сегодняшнего дня не видел. Знает, что обосновалась в Кадисе лет шесть-семь назад, а до того торговала в Уэльве пончиками. По городу идет о ней слава блаженной и ясновидящей. Простонародье ломится к ней за советом и помощью. Тем она и кормится.
Женщина закрыла глаза и нараспев произносит что-то неразборчивое. Молится, что ли? Не успели начать…
— Он будет убивать еще, — после паузы говорит ясновидящая. — Он снова сделает это…
Странный какой голос, думает Тисон. Скрипучий и надтреснутый. Похож на стон больного животного.
— Откуда ты знаешь, что это он?
— Знаю.
Тисон задумчиво посасывает сигару.
— Ну, для этого мне и не надо было приходить сюда. Обошелся бы и без тебя.
— Кума Перехиль сказала, что…
— Брось, Каракола! — Комиссар взмахом руки заставляет ее умолкнуть. — Брось. Пришел, потому что дергаю за любую веревку… Кто знает? Чем черт не шутит?
Да уж. Видно, вконец отчаялся, если решил обратиться к ясновидящей. Особых надежд, впрочем, не питая. Это уж само собой. Он — старый пес, он зубы на этих делах съел и видал и не таких сказочниц. Но недаром же сказал только что: «Чем черт не шутит?» Простая логика подсказывает, что последнее убийство было совершено до того, как упала бомба. И после такого Тисон не склонен пренебрегать ничем. И хвататься будет за любую идею, какой бы абсурдной она ни казалась. Встреча с Караколой — тоже выстрел вслепую. Очередной. И кажется, не последний.
— Вы верите, что на мне почиет благодать?
— Что? Кто почиет?
Женщина рассматривает его боязливо. Не отвечает. Тисон, сильно всосав дым, заставляет огонек на конце сигары разгореться ярче.
— Нет. Не верю. Ни в твою благодать и ни в чью.
— Зачем же тогда пришли?
Хороший вопрос, говорит себе комиссар. Дельный.
— Служба… — отвечает он. — Надо выяснить кое-что… А оно никак не выясняется… Но вот что, Каракола. Надо думать, кума сказала тебе — со мной лучше не финтить.
Из тьмы появляется черный кот и, обогнув стол, начинает тереться о комиссаровы сапоги. Тебя только, тварь, не хватало.
— Так что скажи сразу и честно, видишь ты что-нибудь такое, что может мне пригодиться? Не видишь — не беда. Встану да пойду. Прошу только об одном — время мое даром не трать…
Каракола замирает, устремив немигающий взгляд в одну точку где-то за спиной Тисона. Наконец она смыкает веки — комиссар воспользовался этим, чтобы отшвырнуть кота, — и вот снова поднимает их. Смотрит с отсутствующим видом на жалобно мяукающего зверя, а потом — на посетителя:
— Вижу мужчину.
Комиссар — в углу рта дымит сигара, — навалившись локтями на стол, мрачно подается вперед.
— Ты это уже говорила. Меня интересует, как это связано с теми местами, по которым бьют французы.
— Не понимаю, о чем вы.
— Я спрашиваю, имеют ли какое отношение к убитым девушкам французские бомбы?
— Какие бомбы?
— Те, что падают на Кадис, бестолочь!
Кажется, что взгляд обращен на него сверху вниз. Женщина смотрит сперва растерянно, а потом неодобрительно. Больно уж вы недоверчивы, сеньор. И суровы. При вас благодать меня не осенит.
— Да ну же, напрягись! Постарайся! Зря, что ли, я сюда пришел?
Снова взгляд ясновидящей исчезает в неопределенной точке. Руки ее теперь скрещены на груди — поверх распятия и скапулярия. Долго молчит — две «Аве Марии» можно успеть прочесть. И наконец, моргнув, качает головой:
— Невозможно. Не могу сосредоточиться.
Тисон снимает шляпу, чешет в затылке. Снова надевает. Он обескуражен и еле сдерживается, чтобы не встать и не уйти. Кот прокрадывается мимо с чрезвычайной осторожностью, описывая дугу подальше от его ног.
— Попытайся еще раз, Каракола.
Со вздохом женщина чуть поворачивается к образу Христа на шкафу, будто беря Господа в свидетели своей искренности. Снова устремляет взгляд в пустоту. Теперь три «Аве Марии», прикидывает комиссар.
— Что-то видится… Погодите.
Молчание — на этот раз недолгое. Веки смежены. С тихим перезвоном золота протягивается рука в браслетах:
— Пещера какая-то или погреб… Темное место.
Полицейский еще больше подается вперед. Сигару он изо рта вынул и неотрывно глядит на Караколу.
— Где? Здесь, в городе?
Та по-прежнему не открывает глаз, не опускает руку. Отводит ее чуть в сторону, будто указывая направление:
— Да. Пещера. Святое место.
Тисон собирает лоб в морщины. Ну, готово дело, думает он.
— Ты про Святую Пещеру?
Это подземная церковь возле собора Росарио. Как и весь Кадис, комиссар отлично знает ее. Место намоленное так, что дальше некуда. Если Каракола ведет речь о ней, завершает он свою мысль, сейчас проломлю ей башку, а эту крысиную нору подожгу.
— Ты что, издеваешься надо мной?
Женщина со вздохом разочарования откидывается на спинку стула. Смотрит на Тисона с укоризной:
— Не могу. У вас веры нет. Не могу помочь вам.
— Хватит придуриваться, ведьма ты недоделанная! При чем тут моя вера?
От звонкого удара тростью по столу шандал подпрыгивает и падает на пол. Свеча гаснет.
— Я тебя засажу, сволочь старая!
Женщина в испуге вскакивает, пятится в угол, закрываясь от второго удара, который грозит обрушиться ей на голову.
Теперь лишь масляные плошки на алтаре освещают ее искаженное страхом лицо.
— Вякнешь кому-нибудь хоть слово об этом — убью.
Еле сдержав желание отколотить ее, полицейский поворачивается и почти на ощупь пробирается в коридорчик зверским пинком отшвыривает не вовремя сунувшегося под ноги кота и оказывается на улице Голета, ничего не соображая от ярости. Делает еще несколько шагов — и изливается свирепым потоком брани, злясь при этом больше на себя, чем на ясновидящую. Болван безмозглый, суевер, придурок, повторяет он снова и снова, торопливо шагая по темным проулкам квартала Санта-Мария — так, словно торопливость эта поможет ему поскорее оставить все это позади. Как он мог поверить в это? Хоть на миг поддаться надежде? На посмешище себя выставил, олух…
