— Ноги раздвинь.
Вздрогнув, девушка повинуется. Трость продолжает свое медленное скольжение. Добралась до ягодиц. По дереву до самого бронзового набалдашника проходит дрожь, которая — с каждой секундой все сильнее — сотрясает девушку. Лицо ее по-прежнему уткнуто в подушку. Раскинутые руки сведены судорогой, пальцы мнут и комкают простыню. Ее колотит озноб.
— Нет… Пожалуйста… — задушенно стонет она. — Пожалуйста, не надо.
Дрожь ужаса достигает Тисона, мурашками прокатывается по коже, пробивает с ног до головы, как если бы он сию минуту заглянул в жерло бездны. Да нет, еще больше это похоже на ошеломляющий внезапный удар по голове — непроглядная пугающая чернота, будто разверзшаяся у самых ног, заставляет пошатнуться и отступить. Он натыкается на таз и кувшин, и они с грохотом летят на пол, заливая все водой. Это приводит его в чувство. Еще мгновение он стоит неподвижно, сжимая трость, отупело глядя на распростертое нагое тело. Потом достает из жилетного кармана дублон в два эскудо — пальцы его холодней золота монеты, — швыряет его на простыни рядом с девушкой. Потом, почти крадучись, поворачивается к ней спиной, выходит на улицу и медленно удаляется во тьму.
Столбы черного дыма вздымаются в небо на всем пространстве от Трокадеро до Пуэркаса, обволакивают бухту. Вот уже тридцать два часа, как капитан Дефоссё не может высунуть голову из-за парапета — обстрел идет по всей линии. И на этот раз — не прицельная бомбардировка Кадиса или передовых позиций в Пунталесе, Карраке или на мысе Суасо, но артиллерийская дуэль между испанскими и французскими батареями, бьющими из всех калибров. Яростная перестрелка, где сколько дашь, столько и получишь. Целую неделю ходили противоречивые слухи, что испанцы якобы высадили десант на Альхесирасе, а их иррегулярные части заметно оживились на участке между побережьем и Рондой, — и вот вчера на заре началось: геррильеры в самом деле в нескольких местах форсировали большой канал на Исла-де-Леоне и ударили по французским позициям вокруг Чикланы. Действия эти, направленные в первую очередь на венту Оливар и гостиницу Соледад, были поддержаны канонерками из Сурраке, Гальинераса и Санкти-Петри, которые прошли каналами, ведя очень оживленный огонь. И обстрел не прекратился даже после того, как испанцы, перебив всех, кто попал под руку, заклепав неприятельские орудия и взорвав склады провианта и огневого припаса, вернулись восвояси. Если верить рассказам егерей, которые рыщут взад-вперед по всему фронту, передавая приказания, геррильеры сегодня рано утром снова переправились через большой канал и атаковали французские форты в Польвере и на мельницах в Альмансе и Монтекорто; там и сейчас идет бой, и вся восточная часть бухты тонет в дыму и пламени. И положение сложилось такое, прямо сказать, нехорошее, что даже самому капитану Дефоссё пришлось во исполнение приказа управлять огнем батарей с Кабесуэлы и Форт-Луиса, бьющих по испанской крепости Сан-Себастьян, расположенной не далее чем в тысяче туазов, на самом острие перешейка, и запирающей бухту в самой узкой ее части, прямо напротив Трокадеро.
Земля сотрясается от грохота, дрожат обшитые досками, обложенные фашинами эскарпы. Скорчась за бруствером, капитан высунул в амбразуру подзорную трубу, держа ее на некотором отдалении от правого глаза, — предосторожность не лишняя после того, как от недавнего разрыва, когда все вокруг содрогнулось, едва не выдавил себе медным окуляром глазное яблоко. Он уже больше суток не спит, ест только черствый хлеб, пьет мутную теплую воду — под таким огнем, разорвавшим нескольких солдат в клочья, ни один маркитант сюда не сунется. Капитан потен и грязен, в волосах, на лице и на одежде — пыль, взметенная разрывами. Себя он, конечно, не видит, но одного взгляда на тех, кто поблизости, довольно, чтобы понять: сам он выглядит столь же плачевно — изможденный, осунувшийся, с красными, воспаленными пылью и порохом глазами, откуда текут слезы, оставляя дорожки на превратившемся в глиняную маску лице.
Дефоссё направляет трубу на Пунталес, маленький и укладистый испанский форт, прочно притулившийся за своими стенами к черным скалам перешейка, которые постепенно обнажает отлив. Отсюда, с материкового берега бухты, напротив которого направо тянутся на полторы мили могучие укрепления Пуэрта-де-Тьерры, а налево — не менее внушительные и грозные бастионы Кортадуры, шесть центральных амбразур Пунталеса, глядящие прямо в лицо капитану, напоминают нос корабля — неподвижного, но в любой миг готового прянуть вперед. Через равные, точно отмеренные промежутки времени его бойницы одна за другой озаряются вспышками; следует раскат орудийного выстрела и спустя несколько секунд — грохот разрыва: это на французскую батарею прилетела бомба или граната. Но императорские артиллеристы без дела тоже не сидят, методично бьют по испанскому форту из осадных орудий в 24 и 18 фунтов и восьмидюймовых гаубиц — при каждом попадании вздымаются над землей густые тучи пыли, — поглядывая, как в небе дерзко полощется флаг: каждые четыре-пять дней он, превращенный шрапнелью в решето, заменяется новым. Капитан уже довольно давно смог оценить профессиональные навыки неприятельских пушкарей. Надо отдать им должное: за восемнадцать месяцев непрестанного огня — своего и вражеского — они закалились и развили упорство и сноровку, поистине достойные восхищения. Дефоссё считает, что это какое-то природное свойство испанцев: недисциплинированные, нерасторопные, нестойкие в чистом, что называется, поле, в обороне они под воздействием присущего им высокомерия и страсти к убийству обретают отвагу, а гордый и непреклонно-терпеливый нрав делает их особенно грозными. И вот так у них ведется спокон веку: с одной стороны — военные неудачи, нелепая политика, несуразная религия, а с другой — слепой, дикий патриотизм, почти самоубийственная выдержка и ненависть к врагу. Форт Пунталес — очевидный тому пример. Его гарнизон, заживо, казалось бы, похороненный беспрерывным французским обстрелом, упрямо продолжает огрызаться огнем и посылать в ответ бомбы.
Вот одна такая попадает в этот миг в соседний бастион, рядом с 18-фунтовым орудием. Черная граната ударила в верхний край парапета, отскочила и, чертя в воздухе дымный след от готовой вот-вот взорваться трубки, покатилась к фашинам. Капитан, чуть приподнявшийся, чтобы увидеть, где она остановится, видит, как прислуга ближайшего орудия с криками бросается врассыпную или падает ничком на дощатый настил. Дефоссё втягивает голову в плечи, сжимается у своей амбразуры, и вслед за тем бастион вздрагивает от взрыва: во все стороны летят комья земли, щепки и осколки. Они еще не успевают осесть, как слышится протяжный дикий вопль. Капитан, снова подняв голову, видит, как мимо несколько человек проносят раненого. Из обрубка ноги, оторванной по самое бедро, ручьем хлещет кровь.
— Не дадим спуску этим бандитам! — кричит лейтенант Бертольди, стараясь ободрить своих солдат. — Око за око! Отомстим за товарища!
Хорошие ребята, думает Дефоссё, глядя, как артиллеристы опять облепили пушки, заряжая, наводя и стреляя. При том, что творится здесь и что еще ждет их впереди, они не потеряли способности воодушевлять друг друга, принимая неизбежное с тем мужественным смирением, которое так свойственно французскому солдату. И это — после полутора лет сидения в этой выгребной яме, в таком погибельном для жизни и для надежды месте, как Кадис — задница Европы, язва на теле империи, непокорный полуостров, к которому отныне сводится вся проклятая мятежная Испания.
