В порядке вещей — то, что огонь обжигает, ибо такова суть его естественного свойства. В природе вещей — то, что злодей губит, ибо действует сообразно своей природе.
Тисон достает из кармана собственную записную книжку и заносит в нее обе фразы. Потом, взглянув на часы, убеждается, что слишком задержался здесь. Хозяин может вернуться с минуты на минуту, хотя комиссар в предвидении такого оборота принял известные меры предосторожности: следом за чучельником по городу ходят двое агентов, и как только тот направится домой, один из них, шустрый и быстроногий малый, должен примчаться сюда и уведомить. А Кадальсо с напарником караулят возле дома. В сущности, это излишне, потому что найденного плана вкупе с признанием Мулата достаточно, чтобы арестовать чучельника, предать его суду и по законам военного времени — удушить гарротой. Нет ничего легче — в эти дни, в этом городе, взбудораженном войной и слухами о вездесущих вражеских лазутчиках. Комиссар тем не менее не торопится с задержанием. Необходимо будет сначала еще кое-что прояснить. Подтвердить версии, проверить подозрения. Сам по себе и сейчас, по крайней мере, его мало интересует арест человека, который потрошит животных, отмечает карандашиком на полях сомнительные фрагменты в книгах и извещает французов о результатах их стрельбы. Сейчас нужно убедиться, нет ли чего-нибудь иного, параллельного тому плану, что сейчас снова лег в ящик письменного стола. Нет ли прямой взаимосвязи между хозяином этого дома, четырьмя разорвавшимися бомбами и четырьмя девушками, из коих три были убиты после взрыва, а одна — до. Не исключено, что связь эта потаенно пульсирует под треугольной паутиной карандашных линий, нависающей над картой с востока на запад. Поспешишь с задержанием — нарушишь замысел, и уже высветившаяся было отгадка опять — и теперь уже навсегда — померкнет, выскользнет из рук, оставив в них одного лишь лазутчика, прочие же сомнения никогда уже не сменятся уверенностью. Сегодня он не ищет этого ни среди застывших тел мертвых зверей, ни в ящиках и шкафах, скрывающих, быть может, разгадку тайн, которые уже довольно давно заставляют Тисона водить компанию с не знающими пощады призраками. То, за чем он гонится, — ключ к загадке, разгадать которую сперва казалось трудно, после убийства же на улице Вьенто — убийства, предварившего разрыв бомбы, а не последовавшего за ним, — и вовсе невозможно. Чтобы принять или отвергнуть эту идею, надо, чтобы на шахматной доске Кадиса все фигуры стояли на своих местах и могли бы действовать, свободно разыгрывая свои, изначально присущие им комбинации. Как сказал бы в этом случае профессор Иполито Барруль, вопрос требует определенных эмпирических доказательств. Лишить того, кто, по всей вероятности, убил четырех девушек, возможности совершить новое злодеяние — это, разумеется, общественное благо, это большая профессиональная удача и эффектный политический ход, это укрепит безопасность Кадиса и послужит торжеству правосудия. Но с другой стороны, это отрежет пути к познанию разума и его пределов. И потому Тисон предполагает терпеливо ждать, затаившись, застыв на манер одной из этих тварей, что смотрят на него сейчас стеклянными глазами со своих шестков и жердочек Следить за добычей, не спугнув ее, в ожидании новых бомб. Приманки в Кадисе хватит, за этим-то, в конце концов, дело не станет… И нельзя поставить мат, не потеряв сколько-то пешек. Так в шахматах не бывает.
10
День — пасмурный, прохладный; северный ветер рябит в отдалении воду в каналах. Фелипе Мохарра вышел из дому рано — сумка на плече, одеяло на плечах, войлочная шляпа с отогнутыми кверху полями и низкой тульей туго нахлобучена до бровей, наваха с роговой рукоятью сунута за кушак, — потому что предстояло одолеть четверть лиги по обсаженной деревьями дороге, ведущей из деревни на Исле в Сан-Карлос, где стоит гарнизон и разбит военный госпиталь. Сегодня солевар надел альпаргаты. Он направляется проведать свояка Карденаса: тот медленно, с осложнениями, оправляется от французской пули, которую получил, когда брали канонерку у мельницы Санта-Крус. Пуля всего лишь отщепила кусочек кости, однако рана загноилась, воспалилась, и Карденас все еще довольно слаб. Мохарра навещает его, когда только может — если не надо исполнять службу: идти с геррильерами или ползти с капитаном Вируэсом осматривать неприятельские позиции, — носит ему, чего жена состряпает, беседы беседует под табачок. И всякий раз для него это тяжкий искус, и даже не из-за самого свояка, который все же выздоравливает, а из-за того, что там, в госпитале, творится.
Миновав казармы флотского экипажа, Мохарра шагает по прямым улицам военного городка, оставляет позади эспланаду возле церкви и, назвав себя часовому, входит в стоящее слева здание. Поднимается по ступеням и, чуть только оказывается в вестибюле, соединяющем две огромные госпитальные палаты, испытывает гнетущее чувство, которое возникает всякий раз, стоит лишь ему попасть сюда, в это гиблое место, и заставляет вздрогнуть от приглушенного однообразного рокота — это стонут несколько сотен человек, распростертые на соломенных тюфяках: ряды их тянутся от самых дверей и исчезают, кажется, в бесконечности. Следом приходит запах, уже ставший привычным, но от того не менее тошнотворный. Окна открыты, однако свежий воздух не в силах справиться со сладковатым смрадом изъязвленного, гниющего под бинтами мяса. Мохарра снимает шляпу, стягивает с головы платок.
— Ну, ты как?
— Сам видишь. Не загнулся пока.
Глаза у него обведены красными кругами и блестят лихорадочно. Вид неважный. Щеки — в густой щетине и оттого словно бы ввалились еще больше. Голова обрита, рана — не забинтованная, чтоб отток легче шел, — и в самом деле кажется пустячной по сравнению со всем тем, что в изобилии немыслимом представлено в этой палате, переполненной ранеными, больными и искалеченными. Здесь солдаты, моряки и мирные жители, пострадавшие в ходе последних боев и вылазок на оккупированные территории, но также — и прошлогодних сражений в Эль-Пуэрто, Трокадеро и Сан-Лукаре, и злосчастной попытки Сайаса взять Уэльву и провалившегося наступления генерала Блейка на графство Ньебла и Чиклану. Зловонные, месяцами не рубцующиеся выбоины и провалы в человеческом теле, лиловатые швы культей на месте отрезанных рук и ног, зияние ран — пулевых, рубленых или колотых — в черепах и конечностях, прикрытые повязками незрячие глаза или пустые глазницы. И — глуховатый стон, постоянно звучащий под сводами этого зала, где, будто возведенное в предельный градус крепости, сосредоточилось, кажется, все страдание мира.
— Что врачи говорят?
Свояк вздохом выражает покорность судьбе:
— Я и без них знаю, что пора укладываться в дорогу. Скорую и дальнюю.
— Что за мысли такие? Выглядишь неплохо…
— Да не заливай мне… Сделай лучше покурить…
Мохарра достает две уже свернутые самокрутки, одну протягивает Карденасу, другую сует в рот, высекает огонь. Бартоло, с усилием приподнявшись, садится на край постели — простыня грязная, одеяло жиденькое и ветхое, — глубоко затягивается. Вот хорошо-то, говорит он. Первая за две недели. Славный табак Мохарра тем временем извлекает из котомки перетянутый шнуром сверток — несколько ломтиков вяленого мяса, соленый тунец. Следом — глиняную миску тушеного турецкого гороха с треской, бутылочку вина, шесть самокруток.
