Я часто вспоминаю Рокруа. И часто, когда в одиночестве своей комнаты пишу о том, какими были мы, мне чудятся вокруг спокойные лица дорогих мне людей, навсегда оставшихся там в тот день. Ревностно и рьяно оберегая наше доброе имя и нашу славу, в самом поражении умея сохранить надменность, противостоя всей мощи французов, мы, бедные солдаты той армии, что полтора века кряду внушала трепет целому свету, дорого продали жизнь. Губительный огонь постепенно выкашивал полк за полком, но люди под старыми знаменами в редеющих с каждой минутой шеренгах, держались стойко, дрались со спокойным мужеством, повиновались приказам офицеров, которых становилось все меньше, просили, не дрогнув ни голосом, ни единым мускулом на лице, пороха и пуль, и, когда оставались в ничтожном количестве, занимали место в строю соседнего полка. Пребывали тверды и безмолвны и питали надежду единственно на то, что в смерти снищут уважение врага, а перед смертью — убьют еще скольких-то. В один из кратких промежутков боя герцог Энгиенский, восхищенный таким упорством и доблестью, через парламентера предложил Картахенскому полку — жалким его остаткам — почетную сдачу. Наш полковник был к этому времени уже убит, сархенто-майор дон Томас Перальта — ранен в горло и говорить не мог, а я, прапорщик, стоял со знаменем в середине поредевшего каре. Стало быть, некому было отдавать приказы, и тогда предложение сложить оружие обратили к капитану Алатристе — самому старому из уцелевших к этому времени капралов, уже совсем седому, с бесчисленными морщинами на лбу и вокруг усталых глаз, — но тот пожал плечами и ответил словами, которые сохранились в Истории и от которых до сих пор мороз по коже — по старой, по сморщенной моей солдатской коже.
— Передайте сеньору герцогу Энгиенскому, что мы благодарим за предложение… Но это — испанский полк.
Тогда по нам опять ударила картечь, а потом — кавалерия; началась третья атака, и на этот раз всадники добрались до меня, и я успел еще увидеть, что капитан Алатристе, который с поистине дьявольским проворством отбивался от неприятеля, половодьем подступавшего со всех сторон, — упал. А вскоре, захлестнутый людским валом, выбившим у меня из рук знамя и шпагу, свалился, едва успев обнажить кинжал, и сам.
Я выжил в этой резне, где легло шесть тысяч испанцев. «Сочтите убитых — узнаете», — таков был мой ответ начальствующему над французами, когда тот, по красной перевязи на кирасе признав офицера, спросил меня, едва ли не умирающего, сколько нас было здесь. Я так и не увидел тело капитана Алатристе, но мне говорили, будто он остался лежать без погребения, окруженный мертвыми врагами, на том самом месте, где сражался без отдыха с пяти до десяти утра. Судьба, хоть и долго потом носила меня с места на место, оставалась ко мне неизменно благосклонна, так что казалось порой, что гибель моего былого хозяина разомкнула цепь злосчастий, тяготевших над ним при жизни и всю жизнь: я командовал ротой, был лейтенантом, а потом капитаном гвардии короля Филиппа IV. В должное время заключил брачный союз с Инес Альварес де Толедо, вдовой маркиза де Альгуасаса, женщиной красивой и богатой, подругой нашей королевы. Так что я, сын своего века, вытянул, можно сказать, счастливый жребий. Не обделен был ни званиями, ни наградами, достиг видного положения при дворе, взыскан был монаршими милостями. Но всю жизнь, сколько бумаг ни проходило бы через мои руки, неизменно — и даже в ту пору, когда командовал королевской гвардией, — подписывался: «Прапорщик Бальбоа». Ибо этот чин носил я в тот день, когда в битве при Рокруа погиб у меня на глазах капитан Алатристе.
IV. Морской город
Налетая с недальних Альп, северный ветер нес безжалостно-жестокий холод, кусавший с волчьей свирепостью. Съежившись от стужи, пробиравшей до костей, несмотря на толстый плащ и подбитую бобровым мехом шапку, Диего Алатристе вышел из ворот и спустился в гондолу — одну из тех, что за два медяка доставляли желающих от таможни до площади Сан-Марко. Попасть из Дорсодуро в другую часть города можно было только по мосту через Риальто, а до него пришлось бы идти полчаса, следуя изгибам широкого Гран-Канале, вдоль живописных палаццо под свинцовыми крышами и высоких колоколен.
Покуда гондольер на корме, вяло загребая веслом, лавировал меж бесчисленных кораблей, борт к борту стоявших на якорях в устье канала — здесь собрались суда со всего Средиземноморья и всех видов и мастей: от тяжелых торговых галеонов до убогих лодчонок, называемых сандалиями, — Алатристе солдатским глазом присматривался ко всему вокруг: на фоне серого неба возвышалась над крышами, за двумя колоннами
[18]
главной площади города часовая башня собора Сан-Марко. Город — (слева виднелся вход в канал Джудекка, справа — остров Сан-Джорджо) — окаймлял свинцовую узкую полосу воды, уходившей к Лидо и в открытое море: проходы были узкие, с топкими песчаными берегами, с многочисленными коварными мелями, и без опытного лоцмана ходить в них было опасно. Алатристе провел в Неаполе только четыре дня, но по въевшейся в плоть и кровь привычке военного человека присматриваться к тем местам, где придется рисковать головой, старался получше узнать топографию этого удивительного запутанного города, будто подвесившего между морем и небом лабиринт своих островов, каналов и узких улочек.
Он бросил прощальный взгляд на оставшееся позади здание с его обширными пакгаузами и башней из белого камня. Как и в предыдущие дни, он приходил туда вызволять грузы, числящиеся за толедским оружейником и купцом Педро Тобаром — под этим именем находился он в Венеции. Для правдоподобия в Анконе в самом деле погружены были на корабль четыре больших ящика со шпагами, кинжалами и «бискайцами», а также образчики клинков с золотыми насечками. Как и следовало ожидать, груз задержали на венецианской таможне до уплаты пошлин. Пошла обычная канцелярская канитель, что было на руку Алатристе, который для пущего отвода глаз дважды в день в обличье купца являлся на таможню и, очень натурально разыгрывая нетерпение и досаду, требовал уладить дело, причем для ускорения формальностей щедро, но не расточительно — во-первых, средства его были ограничены, а во-вторых, не следовало привлекать к себе излишнего внимания — совал золотой цехин-другой в надлежащие загребущие руки.
Он вышел на берег у моста Дзека, плотнее завернулся в плащ — оружия при капитане никакого не имелось, кроме подвешенного сзади доброго кинжала — и неторопливо двинулся меж торговцев и прохожих, сновавших у колонн и у Дворца дожей. Потом, пройдя под аркой, углубился в Мерсерию по длинной, мощеной (так же, как и все прочие в Венеции), узкой улице — единственной, насчет которой был уверен, что дойдет по ней до Риальто, а не заблудится в лабиринте проулков, упирающихся в площади, крытые галереи или в каналы. Этот путь, как и несколько других основных маршрутов, позволяющих ориентироваться в Венеции, он изучил по карте, которую купил в первый же день в книжной лавке: хорошо гравированная, дорогая, величиной в шесть дюймов карта давала вид на город с птичьего полета — со множеством полезных подробностей.
