Португальский язык великолепен – он чувствен и забавен. Великие поэты добивались того, что он звучал как колдовская музыка; что же до повседневного, стертого и вульгарного языка, то он как нельзя лучше подходит к несуразной жизни современного города. Впрочем, перегибая по части юмора, он настолько же отстает в отношении ясности понятий. По сравнению с английским это просто детский лепет.
Поймите меня правильно. Мне нравится детский лепет, но в общении он может вызывать основательное раздражение. Особенно если вы прожили здесь тридцать лет и прибыли полностью сформировавшимся, зрелым человеком, притом оттуда (как это было со мной), где язык – это отнюдь не надушенная женская косметичка, но боевой лук, который посылает острые стрелы в сердце любого всплывающего в разговоре предмета.
Языком моего детства был язык из льда и стали. Он обладал притягательной силой могучих двигателей, застывших за. секунду до старта. Для выражения телячьих восторгов он был не очень приспособлен, зато как нельзя лучше подходил для чеканного воплощения духовного триумфа.
На своих занятиях я никогда не указываю на качественные различия языков, ибо кадеты, во-первых, все равно ничего не поймут, а во-вторых, не очень-то и заинтересованы в том, чтобы выходить за пределы предъявляемых к ним требований. Они должны уметь относительно бегло отдавать и принимать корабельные команды и читать научную литературу по специальности. Это охватывает довольно широкий диапазон знаний, и я знакомлю их с наработками и перспективами, которыми они могут воспользоваться, надеясь, что посредством собственных усилий или благодаря природному дару они смогут не только говорить по-английски, но научатся его ценить.
Для них это оборачивается подлинным потрясением. На моих занятиях их пробивает дрожь, и они никак не могут устроиться поудобнее на своих старых деревянных стульях. Светит ли за окнами солнце или хлещет тропический ливень, я заставляю их взбираться на вершины Гудзонских холмов, где веют мартовские ветра, которые надирают им уши, иссушают их души и напрочь лишают дара речи.
– Эй вы, придурки, – говорю я им. – Вы тут сидите на французской антарктической станции и смотрите на меня, будто я – белый медведь!
Они, между прочим, стали называть меня белым медведем задолго до того, как мне в голову пришло это сравнение. Ведь у меня совершенно седые волосы, точно такие же усы, светлый костюм и голубые глаза. В Рио таких, как я, держат в зоопарке. Вокруг одни пингвины. Пингвины не пьют кофе, животные вообще его не пьют, за исключением некоторых домашних любимцев, которых склонили к этому наркотику их дегенеративные хозяева – либо в шутку, либо из-за привычки рекламировать свое зелье. Да я бы уж лучше поцеловал в нос дворовую суку, чем самую красивую женщину на свете, если только она пьет кофе! Собственно, так я однажды и сделал. Этот поступок должен был продемонстрировать силу моих убеждений – и тем самым просветить кучку наркоманов. Увы, моя жертва оказалась напрасной. Я расцеловал собаку, они – женщину, потом пошли дальше по улице, а собака помчалась за ними следом.
Я здесь не единственный преподаватель английского. Есть еще один копт, из Египта, ну вылитый Альберт Эйнштейн, только черный. Зовут его Нестор Б. Ватун. Английскому Ватуна обучал некий пакистанец в Аддис-Абебе, в Берлицевской школе.
Я в курсе всего этого, потому что ему приходится признаваться мне решительно во всем. Потому что он обязан мне по гроб жизни. Ни за что на свете не удержаться бы ему на своей работе без моей помощи. Его студенты знают за ним обыкновение бегать в туалет каждые десять минут. Он встает из-за стола, а они только этого и ждут.
– Я сейчас вернуться, – говорит он и выскакивает за дверь.
Ни в какой туалет он, само собой, не идет, а бежит прямо ко мне в кабинет – узнать, «как это будет по-английски». И, узнав, например, что «дети» – это множественное число от «ребенок», стрелою мчится обратно в класс. Верным моим рабом он стал в благодарность за то, что мне изо дня в день приходится так планировать свои занятия на кафедре, чтобы они совпадали с его расписанием. Ватун остается на плаву, потому что слушается меня. Давным-давно он бросил пить кофе и подарил мне пуленепробиваемый жилет. Если меня застрелят, его выгонят с работы и он кончит свои дни в ночлежке.
Не будь Нестора Б. Ватуна, кадеты Бразильской Морской академии ни за что бы не узнали, что попкорн – это некий фрукт, лишились бы возможности, присутствуя на похоронах, услышать, как лейтенант, подойдя к вдове, с печальным поклоном произнес: «Осадки сегодня не обещают, мадам». Им бы в голову не пришло, что синоним «света» – «лампочка» или что у корабля есть «перед» и «зад».
Звездный час в жизни Нестора наступил, когда он оказался переводчиком при группе американских наблюдателей на борту корабля, патрулировавшего пустынные просторы Южной Атлантики. Я от этого дела уклонился, опасаясь ареста за пределами бразильских территориальных вод. Хотя у меня ныло сердце из-за отказа выйти в плавание со своими соотечественниками, я настоял на своем, и командование вынуждено было вместо меня откомандировать Нестора Ватуна.
Американцев, по-видимому, его общество весьма развлекло. Не знаю, что он там делал, хотя вполне могу вообразить. Поход длился совсем недолго, но последствия его для учебной программы оказались крайне тяжелыми, ибо Нестор обзавелся записной книжкой и, как бы я его ни убеждал, ни в какую не хотел исправлять те выражения, которых он там нахватался. Блокнот этот стал для него чем-то вроде Библии, и фразы из него долго еще будут отзываться эхом в официальных нотах морских атташе, пятная честь бразильского флота.
В священной книге Ватуна значится, к примеру, что по-английски «советский офицер» звучит как «оборотень в погонах». Согласно записям в его блокноте, выражение одобрения чего-либо – «полный улет» и так далее. В этой стране военные часто уходят в политику. Так что, могу себе представить, как в будущем, когда меня уже не будет на свете, произойдет диалог, в котором американский госсекретарь будет требовать от Бразилии снижения тарифных ставок, на что его бразильский собеседник вежливо ответит: «Поцелуйте меня в задницу». Студенты рабски подражают Ватуну, принимая за чистую монету его заявление о том, будто он говорит на «королевском английском». Что это за король такой?
Не стану кривить душой – меня трогает чистота и невинность молоденьких флотских кадетов. Все они – мои дети. Когда я наблюдаю за ними, у меня часто возникает чувство, будто я смотрю на экран из темного кинозала и передо мной, словно во сне, движутся персонажи – они порой молчат, порой смеются. Я вижу, как они двигаются, но не могу разобрать, что они говорят, – единственным комментатором происходящего выступает музыка, и это я нахожу самым трогательным, ибо при такой степени отчужденности я чувствую себя немым участником их молодой жизни. Зрители смотрят на экран, как будто все они уже умерли и теперь судят о жизни с позиции куда более благожелательной, чем та, что достигается с годами, в глубокой старости. Надежды утрачены, перспектив – никаких. Вы одиноко сидите в темноте и, оглянувшись назад, вдруг вновь начинаете жить самой полной, самой чистой, но теперь уже навсегда потерянной жизнью. Именно тогда – пусть и запоздало – вы по-настоящему познаете любовь.
