Потом я увидел, как он выбрался из кабины, собираясь прыгать. Я почувствовал огромное облегчение, потому что подумал, будто, несмотря на то что вывел один «мессершмит» из боевых порядков люфтваффе, я никого не убил. Британцы подберут его у Мальты, и остаток своей жизни он проведет за решеткой, плетя корзины.
Я был счастлив, когда увидел, что он вывалился. Но он слишком долго колебался и не прыгнул, а упал. Я заложил вираж и видел, как он несся вниз, размахивая руками и ногами, с нераскрытым парашютом, пока не исчез в море.
Тогда я повернулся, чтобы лететь домой, на этот раз – в тишине, но в полной уверенности, что когда снова взлечу (на следующее утро), то у меня будет столько музыки, сколько я захочу.
В первом своем столкновении с врагом я действовал на очень узком пространстве, а затем последовал ряд боев, где мне отводилось еще меньше места для маневра. Хотя я знал, как ввязываться в бой, улыбаясь в лицо смерти, умирать я не хотел, а потому принялся изобретать собственную тактику.
Молодые парни, с которыми я летал, крепли в испытаниях и набирали силу в полетах, я же, наоборот, потихоньку ее терял. Для них воздушные бои становились смыслом жизни, так что все остальное, что они и так едва знали, вовсе переставало иметь какое-либо значение. Это был их звездный час! В будущем им предстояло вспоминать об этом времени как о лучших деньках жизни, повторить которые они никогда не смогут. Я же пребывал в зрелом возрасте и выкручивался как мог, в надежде обмануть смерть. Пришлось даже договориться с механиками, чтобы они поколдовали над моим самолетом, слегка его усовершенствовав.
Война в воздухе всегда была честной. Даже сейчас она остается таковой в большей степени, чем война на море или на суше, возможно, из-за открытого поля боя и встречи с противником один на один. Сорок лет назад уловки в воздушном бою не простирались далее камуфляжной окраски, радиомолчания и внезапного нападения. Все остальное, за счет чего можно было одолеть врага, касалось преимуществ технологии, летного мастерства и храбрости.
Я подумал, что для меня этого может оказаться недостаточно, и поэтому первым делом протянул более толстые кабели от кабины к рулевым поверхностям. Кабель мы взяли с легкого бомбардировщика, и он едва ли утяжелил машину, хотя мы были достаточно осторожны и постоянно вели учет веса, компенсируя его при вылетах меньшей закачкой горючего.
Затем я усилил – в некоторых случаях вдвое – все шарниры, фланцы, болты, гайки и прочие крепления, которые при маневре оказывались точками напряжения. Поначалу механики были скептичны. Они говорили:
– Рама не выдержит тех нагрузок, которым вы рассчитываете подвергать самолет.
Я отвечал вопросом:
– Их что, строят без запаса прочности?
– С запасом.
– И каков этот запас?
Они пожали плечами – не знаем, дескать.
– Предположим – десять процентов, – сказал я. – Сбросим до двух.
– Если сбросить до двух, – сказал один из них, – и у вас дрогнет рука, то крылья не выдержат. Такое случалось.
Не составило труда убедить их, что мои усовершенствования предназначались для использования лишь в безвыходных ситуациях, когда меня сбили бы в любом случае. Летчики «Мессеров-109» знали, на что мы способны, и строили на этом тактику боя. Я собирался их удивить.
После этого я добился, чтобы механики соорудили «пылающего павлина» – стальную коробку, врезанную в фюзеляж. Вместо алюминиевой обшивки самолета поверхность над этой коробкой представляла собой металлическую пластину, которая удерживалась на месте болтом с чекой. Внутри помещался магниевый патрон, окруженный четырьмя кондомами с прогорклым тунисским оливковым маслом и двумя большими бумажными пакетами с молотым перцем. Все это было пересыпано порохом из трех снарядов пятидесятого калибра и присыпано стружкой.
Мы испытали «павлина» на земле, где он выплеснул лужу грязи, а затем в воздухе. Порывы ветра помогли создать в точности тот эффект, которого мы добивались. Сперва надо было потянуть за один шнур, чтобы выдернуть чеку из болта, а потом – за другой, чтобы загорелся осветительный патрон. Патрон взрывал порох, который поджигал оливковое масло и перец. Яркая вспышка пламени, искры, всякая горящая дрянь и хвосты белого дыма вырывались из «павлина», ведь оливковое масло, а это известно каждому повару, продолжает дымиться до бесконечности.
Я заметил в самом первом своем бою, что когда мой подбитый противник стал падать, я выровнялся и прекратил огонь. Это было сделано инстинктивно. В то же время это было практично: не было смысла терять высоту и открываться для атаки. Кроме того, присутствовало здесь и чувство, обязывавшее оставаться в пределах арены боевых действий. Тот же импульс, что заставляет пса оставаться на своей территории (или быка – рыть копытом землю), приводит к тому, что пилоты прекращают огонь, когда их противник падает в море. Чем методичнее пилот, тем больше вероятность того, что он будет придерживаться этих неписаных правил, – а пилотами «мессершмитов» были, благодарение Господу, немцы.
Когда я впервые применил своего «павлина», у меня не было полной уверенности в том, что он сработает. Я пролетал мимо Ликаты, углубившись на пятьдесят миль в море, но все еще в виду земли, и при мне, после обстрела оливковой рощи, укрывавшей парк грузовиков, оставалась половина горючего и половина боеприпасов.
В 9.30 высоко надо мной, в двух тысячах футов, появились три «мессершмита». Тот, что был в центре, выходил в пике прямо на меня, а двое его ведомых разлетались в стороны, чтобы усложнить мне отступление. Тот, что был ближе к северу, поднялся, а затем вошел в вираж, чтобы оказаться у меня в хвосте, а тот, что был южнее, поднырнул и начал подниматься.
Если бы я сделал петлю, чтобы достать самолет позади меня, я показал бы свое брюхо самолету, летевшему в центре. Если бы я стал пикировать на восток, то дал бы шанс самолету сзади, а если бы на запад – открылся бы переднему. Тем временем тот, что был посередине, собирался выпустить по мне длинную очередь.
Я сделал единственно возможную вещь – развернулся на центральный самолет и сам выпустил по нему длинную очередь, надеясь отклонить его с курса. Это сработало: он уклонился, начав делать «бочку» влево, потому что знал, что меня держат его ведомые.
Он почти наверняка не ожидал, что я за ним последую, потому что в таком случае ведомые захватили бы меня в прицел. Но я таки последовал за ним и взял на прицел центральный самолет, который теперь улепетывал от меня, пытаясь выйти из пределов досягаемости. Я подбил его, он задымился и упал.
При обычных обстоятельствах я был бы уже труп. На хвосте у меня висели два «мессера» и с разной высоты вели по мне бешеный кинжальный огонь. Я дернул шнур «пылающего павлина». Дверцу выбило взрывом в голубое небо, а за ней последовало все то, что представлялось горящими внутренностями самолета. Я дернулся, как это делает птица с подбитым крылом, и стал падать в море.
Они прекратили обстрел, все еще следя за мной, но с большой высоты. В нескольких футах над волнами я начал изо всех сил набирать горизонтальную скорость. К тому времени как «павлин» выдохся, я стал невидим на фоне моря, и они повернули обратно. Я заложил крен влево и начал подъем. Потом включил нагнетатели. К тому времени, когда я набрал высоту, «мессершмиты» были едва различимы. Они представлялись не более чем пятнышками, которые то появлялись, то исчезали. Если бы они вернулись на свой аэродром, я бы их упустил, но они продолжили патрулирование, повернув на запад. Это предоставило мне возможность атаковать их сбоку, со стороны солнца.
