Он резко захлопнул книгу. Все эти шлепки и хлопки были, несомненно, результатом воздействия чая.
– Если это дьявольское зелье, – сказал он, – так ободряет совершенно невинных животных, находящихся ужасно высоко над уровнем моря, то почему я должен его отвергать? Чай, будучи прозрачным и светлым, не оскорбляет, как кофе, отсутствием чистоты. Ведь основной загвоздкой, связанной с кофе, является его цвет, не так ли?
– И цвет, и многие другие ужасы, – высказал я свое мнение. – Конформизм, привыкание, умственные недуги, и проч., и проч.
– Согласен, но вот в чае есть нечто чистое и светлое, не правда ли? Признайте.
– Не знаю, не знаю. Как-то раз в Буффало я выпил чашку чая, и она стала бы причиной моего самоубийства, если бы под рукой у меня оказался пистолет.
– Я католик, – объявил Смеджебаккен. – Самоубийство для меня исключено. Какие там еще недостатки?
– Слабость характера?
– Да, характер у меня слабый, – сказал он. – Мне это известно с тех самых пор, когда я не сумел стать президентом Соединенных Штатов.
Взглянув на него, я сказал:
– В таком случае, я не уверен, что вы подходите для моего проекта.
По блеску в его глазах я понял, что он не хочет оставаться за бортом, поэтому, чтобы поглубже вонзить крючок, я поднялся со стула.
– И все же, – сказал он, – я никогда не выпил ни единой чашки кофе. И сломал сотни кофеварок, во имя всего справедливого и доброго.
– Это достойно восхищения, – сказал я, снова усаживаясь.
– Скольких людей, ломавших кофеварки, вы знаете?
– Только себя.
– Тогда, может, даже если мы не похожи, даже если вы какой-то там банкир, представитель, так сказать, высшего класса, нам с вами стоит поработать вместе.
– Вы не так меня поняли, – сказал я. – Я начинал как посыльный, давным-давно, а теперь занимаюсь физическим трудом в подземном золотохранилище.
– В самом деле?
– Да. И мне это некоторым образом нравится. Это просто. Это поддерживает меня в форме, и мне не приходится уделять внимание бессмысленным деталям. Я целый день могу предаваться своим мыслям, как заключенный в одиночной камере.
– Вот почему я люблю работу обходчика, – сказал Смеджебаккен. – Мне приходится заниматься этим в одиночку, как Льюису и Кларку. Шагаю по земле, мысли мои в небе.
– Льюис и Кларк занимались этим вдвоем, – сказал я.
– Да, но они ведь были так одиноки! Расскажите, что такое вы задумали?
В это самое мгновение по лестнице с обеденным подносом в руках спустилась Анжелика Массина, в действительности миссис Смеджебаккен.
– Ну и как оно все? – спросил Смеджебаккен.
– Чудесно, – сказала она. – Уложила.
Помыв посуду, она вышла, даже не посмотрев в нашу сторону.
– Она адвокат? – спросил я.
– Нет. Работала машинисткой в ВМФ, но уволилась, когда у нас родилась дочь.
– Ну и ну, – сказал я. – А я-то подумал, что она только что приехала домой с Манхэттена: костюмчик и все такое. У нее вид работающей женщины.
– Она и была на Манхэттене, – сказал Смеджебаккен. – В госпитале. Слушайте, я не люблю совать нос в чужие дела, но о чем таком вы хотите поговорить?
– О деньгах.
– Ну так приступайте.
Он вызывающе захрустел сухариком, как бы показывая, что ничуть не впечатлен тем обстоятельством, что я работаю в инвестиционном банке.
– Вам они нужны?
– Разумеется. Они всем нужны.
– Да, – ответил я, – но некоторые думают, что они им не нужны. Или делают вид.
– Монахи и пуритане?
– Некоторые из них, – согласился я, – но даже монахи и пуритане нуждаются в деньгах. Им надо есть. Им нужна крыша над головой, одежда. Им надо рекламировать свое вино.
– Замечательно. Монахам нужны деньги. Вы об этом пришли мне рассказать?
– Нет. Сколько денег?
– Сколько денег нужно монахам?
– Нет, вам, – сказал я.
– Сколько мне нужно денег?
– Да.
– Что-то я никогда не смотрел на это с такой стороны. Это все равно что сказать: какого вы хотите быть роста? Рост – он такой, какой есть. Выше не сделаешься.
– Но?
– Но что?
– Но скажите, в чем разница.
Он захрустел очередным сухарем.
– Пожалуйста. Денег можно раздобыть больше.
– Правильно, – подтвердил я. – Именно этим и занимаются все эти проходимцы из высших классов. Или же этим занимались их предки. Они говорят: «Полагаю, что смогу раздобыть еще немного денег».
– Что вы хотите, чтобы я сделал? Чтобы я ограбил банк?
Когда я ему не ответил, а лишь уставился напряженным взглядом, он сказал:
– Так и есть. Вы хотите, чтобы я ограбил банк.
Отвернувшись от него, я встал и подошел к окну, возле которого для усиления драматического эффекта простоял столько времени, сколько требуется, чтобы сосчитать до двадцати пяти.
– Вы что там, ворон считаете? – крикнул Смеджебаккен через всю кухню, услышав мое бормотание.
Тогда я вернулся, сел на свое место и спокойно сказал:
– Самый большой банк в мире. Величайшая концентрация богатств во всей вселенной. Мы можем проделать это медленно и методично, и они никогда ни о чем не узнают. А если все же узнают, то это может произойти многие годы спустя, и, независимо от того, когда они это обнаружат, весьма вероятно, что обвинят кого-то другого. Нам не придется ни использовать оружие, ни прибегать к насилию. Выручку мы можем разделить пополам. Единственный недостаток состоит в том, что впредь вам придется изображать из себя некую новую личность и жить в другом месте. Вы, например, могли бы стать каким-нибудь шведским графом, удалившимся на покой в Женеву, в дом, откуда открывается вид на озеро. В Швейцарии, когда идешь по улице, из домов доносятся Моцарт и Бетховен, а не какое-нибудь буги-вуги.
– Мне нравится буги-вуги.
– Мне тоже. Но стоит послушать пять минут…
– Послушайте, – сказал Смеджебаккен, слегка подаваясь вперед. – Честь важнее денег.
– Разумеется.
– Поэтому я не могу грабить банк.
– Что же бесчестного в ограблении банка? – спросил я, оскорбленный тем, что он подвергает сомнению мою порядочность. – Мы же будем изымать золотые слитки. Вы когда-нибудь задумывались по-настоящему о золоте? Оно добыто рабским трудом. В Риме и средневековой Европе его добывали рабы и крепостные. А сегодня? И в Южной Африке, и в Советском Союзе старатели во всем, кроме названия, остаются рабами. Это означает, что любой, кто овладел этим золотом после того, как оно извлечено из земли, уже запятнан.
