О Боже, если б только он знал, о чем она сейчас думает…!
— У меня еще остались в запасе кое-какие сюрпризы, — отирая рукавом щеки, произносит она самым обольстительным своим голосом.
Уильям, словно пробудившись, отрывает голову от колен Конфетки, широко раскрывает покрасневшие глаза.
— Открой мне какую-нибудь твою тайну, — с ребяческим воодушевлением просит он.
— Тайну?
— Да, ужасную тайну.
Конфетка смеется, в глазах ее снова скапливаются слезы, и она прикрывает их сгибом локтя.
— Никаких страшных тайн у меня нет, — протестует она, — правда. Говоря, что у меня есть для тебя сюрпризы, я имела в виду…
— Я знаю, что ты имела в виду, — любовно ворчит Уильям и руки его проскальзывают ей под юбку. — Но расскажи о себе что-нибудь, чего я не знаю, — не важно, что. Такое, чего не знает никто на свете.
Конфетку раздирает желание рассказать ему все, показать самые давние ее и глубокие шрамы, начав с игры, коей еще в раннем детстве ее предавалась миссис Кастауэй, которая, подкравшись к ее кроватке, театраль
ным жестом сдергивала с и без того продрогшей дочери простыни. «Именно так и поступает Бог» — говорила ей мать тем же громовым шепотом, каким иногда рассказывала сказки. «Он любит так поступать». «Мне холодно, мама!» — восклицала Конфетка. А миссис Кастауэй стояла в лунном свете, прижав простыни к груди и приложив к уху присогнутую ладонь. «Вот интересно, — произносила она, — слышит ли Бог эти слова? Он, знаешь ли, женские голоса различает с трудом…».
Уильям утыкается носом в ее живот, бормочет слова ободрения — подай ему секрет и все тут.
— Я… я… — Конфетка мучительно пытается придумать хоть что-то. — Я умею стрелять из моей норки водой.
Он поднимает на нее ошарашенный взгляд:
— Что?
Конфетка хихикает, прикусывает губу, поскольку боится сорваться в истерику.
— Я покажу. Это мой особый дар. Бесполезный талант… Остолбеневший Уильям смотрит, приоткрыв рот, как она вскакивает, приносит из ванной стакан тепловатой воды, резко опускается на пол перед оттоманкой. Без каких-либо эротических изысков она задирает юбку, срывает с себя панталончики, закидывает ноги за голову, почти касаясь коленями ушей. Влагалище Конфетки широко распахивается, точно клюв голодного птенца, и она нетвердой рукой сливает в этот зев воду, полстакана воды.
— Всесильный Боже! — вскрикивает Уильям, когда она, снова упершись ступнями в ковер, раскорячивается на крабий манер и выстреливает в воздух тонкой струйкой воды. Струя ударяет в оттоманку, в нескольких дюймах от его штанин.
— Следующая твоя, — хрипло грозится Конфетка, прицеливаясь поточнее; впрочем, прежде чем дать следующий залп, она позволяет Уильяму пригнуться.
— Невозможно! — хохочет Рэкхэм.
— Стоять, бездельник! — восклицает она и извергает последнюю струю, взлетающую выше прежних. И тут Рэкхэм валится на Конфетку, притискивая ее руки к полу, легко нажимая коленом на ее ходуном ходящий живот.
— Ты уже все расстреляла? — спрашивает он и целует ее в губы.
— Да, — отвечает Конфетка. — Ты в безопасности.
Оба поерзывают, поудобнее устраивая Уильяма между ее ног.
— А ты? — спрашивает Конфетка, помогая ему в борьбе с одеждой. — У тебя есть секреты?
Уильям виновато улыбается, высвобождая спеленутый тканью символ своей мужественности.
— Да разве найдутся такие, что смогут сравниться с твоими? — бормочет он, и на этом все разговоры заканчиваются.
Далеко от них, в убогой комнатке сырого и грязного дома, проститутка, удивленная приходом нежданного гостя, протягивает ладонь и получает три шиллинга.
— Новые вопросы, сэр? — она подмигивает, однако голос ее чуть подрагивает: лицо мужчины искривлено, ясно, что на этот раз он пришел для чего-то совсем другого.
Мужчина подходит к кровати и, не сгибаясь, точно калека, присаживается на ее край.
Теперь прямо под ноги ему падает из окна квадрат света, оставляя самого мужчину в тени.
— Женщина, которую я люблю, — сообщает он низким и хриплым от обуревающих его чувств голосом, — умирает.
Каролина медленно кивает, облизывает губы, она не знает, что ему ответить, — с тех пор, как умер ее мальчик, смерть любого человека для нее мало что значит.
— Как жаль, — говорит она и из уважения к его чувствам покрепче сжимает в кулаке монеты, не позволяя им звякать. — У… ужасно жаль.
— Послушай меня.
— Я… я слушаю, сэр. Женщина, которую вы…
— Нет, — глядя в пол, хрипит он, — послушай.
Голова его падает на грудь, плечи начинают содрогаться. Он сжимает, словно в молитве, ладони, сжимает так, что кожа их идет багровыми и белыми пятнами. Слова, исходящие из сдавленного горла мужчины, слишком тихи и слишком искажены рыданиями, чтобы их можно было разобрать.
Каролина не без опаски приближается к нему, рыдания его становятся еще более судорожными, и она присаживается с ним рядом. Старенький матрас провисает, бедра их мягко соприкасаются, но мужчина этого, похоже, не замечает. Она склоняется вперед, неосознанно воспроизводя его позу, старательно вслушивается.
— Да проклянет Господь Господа, — стенает Генри и, пока он повторяет непотребное поношение это, слова, им произносимые, становятся и более отчетливыми, и более яростными. — Да проклянет Господь Господа!
Понимая, что теперь она ясно слышит его, Генри утрачивает и ту немногую власть над собой, какая у него еще оставалась. Несколько секунд, и он уже ревет, как осел на живодерне, плечи его ходят ходуном, ладони сжимаются с таким неистовством, что косточки их, того и гляди, обратятся в щепу.
— Да прокляне-е-е-т Госпо-о-о-дь Го-о-о-спода! — теперь уже ревет Генри, и Каролина робко и боязливо (ибо кто может знать, на какое насилие способен впавший в отчаяние человек?) опускает на его спину утешающую руку.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Проснитесь, — шипит сердитый голос. — Не забывайте, где вы. Заклевавшая носом Конфетка встряхивается. Помаргивая в многоцветном солнечном свете, льющемся на нее из витражных окон, она выпрямляется, разглаживает свою безвкусную юбку, поправляет ужасную шаль. Сидящая с ней рядом старуха, исполнив долг благочестия, вновь устремляет тусклый взор к кафедре, на которой приходской священник упражняется, обращаясь к рядам скамеек, в красноречии.
Конфетка оглядывает своих соседей по задней скамье, обеспокоенная тем, что и они могли увидеть ее задремавшей, но нет, соседи, по всему судя, не обращают на нее никакого внимания. У одного из них, слабоумного мальчишки, глаза окончательно съехались к носу от неустанных попыток почесать его кончик нижними зубами. За мальчишкой, у самого прохода, позволяющего быстро ушмыгнуть к освещенным солнцем дверям, сидит мамаша — лицо у нее лопатой, на сгибах рук лежит по младенцу, которых она мягко и медленно покачивает, дабы не прервалась их дремота.
