— Чудеса современного мира, сэр: я могу выставлять себя на посмешище в Венеции и в Милане, одновременно делая то же самое здесь.
— Ха-ха, неплохо, ей-Бoгy, неплохо, — громыхает лорд Ануин, суя сигару в пламя спички, поднесенной зятем, и обдавая его лицо дымом.
В нем росту всего пять футов одиннадцать дюймов, от силы — шесть футов. А когда он просил руки Агнес, этот грозный аристократ казался ему великаном.
— Конечно, в провинциях, — насмешничает Кларенс Ферри в другом углу комнаты, — они произнести это правильно не Moгyr, уже не говоря о том, чтобы понять.
— Но им же нравится, не так ли? — устало мямлит Эдвин Мамфорд, пытаясь поймать взгляд Уильяма в надежде на спасение.
— О да, на их лад.
Много позднее, когда гости стали расходиться по домам, а в курительной не продохнуть от дымовой завесы, пропахшей алкоголем, лорд Ануин обрывает рассказы о похождениях на континенте и, как часто бывает с пьяными, вдруг становится серьезным.
— Послушай, Билл, — говорит он, наклоняясь к зятю, — до меня дошли слухи о том, что происходит с Агнес, и скажу тебе, меня это не удивляет. У нее всегда был ветер в голове, с самого детства. Могу на пальцах одной руки сосчитать, сколько разумных вещей она за всю жизнь сказала. Ты меня понимаешь?
— Полагаю, что да, — говорит Уильям.
Перед ним возникает образ Агнес, какой он видел ее всего несколько часов назад — волосы разметаны по подушке, губы распухли, веки трепещут, она пытается высвободить ноги из-под простыней и бормочет:
— Слишком жарко… Жарко…
— Знаешь, — откровенничает старик, — когда ты просил ее руки, я вообще-то подумал, что тебе не то достанется, чего ты ждешь… Я должен был тебя предупредить… как мужчина мужчину, но… надеялся, что она родит, и это приведет ее в норму. Оказывается, не привело, так?
— Так, — мрачно соглашается Уильям. Вот уж что не принесло ей пользы, так это рождение Софи.
— Но послушай меня, Билл, — советует лорд Ануин, и глаза его сужаются, — не давай ей больше бесчинствовать. Ты не поверишь, но ее выходки уже известны по ту сторону Пролива. Да! Я в Тунисе узнал об ее истерических припадках с криками, представляешь себе? В Тунисе! Что касается ее гениальных идей о том, как следует устраивать приемы, то, может быть, здесь они безумно оригинальны, но уравновешенной француженке они не кажутся такими уж остроумными — это я тебе говорю. А фиаско с «кровью в бокалах» — эта история у всех на устах. Почти легенда!
Уильям ерзает, глубоко затягивается сигарой, кашляет. До чего же неумолимо распространяется дурная слава! Это такая давняя история… Сезон 1873 года, или даже 1872-го… Несправедливо устроен мир — человек может истратить целое состояние на рекламу своей парфюмерии в Швеции, а через месяц ни один швед ее уже не помнит; а секундная неосторожность невезучей женщины, глупость, которая произошла за закрытыми дверями в один злосчастный вечер 1872 года, становится известна всем, с легкостью пересекает моря и государственные границы и годами не сходит с уст!
— Поверь мне, Билл, — говорит лорд Ануин, — я не собираюсь учить тебя, как поступать с твоей собственной женой. Твоя жена — это твое дело. Но позволь рассказать тебе еще одну историю.
Он допивает свой портвейн и ближе придвигается к Уильяму.
— У меня есть небольшой дом в Париже, — тихо рассказывает он, — и соседи мои — люди до крайности любознательные. Услышали, что я отец Агнес, но не знали, что ее настоящий отец — не я. И когда выяснилось, что у меня есть еще двое детей от Прюнеллы, отвели меня в сторонку и спрашивают, в порядке ли дети. Я говорю: в каком смысле! Разумеется, они в полном порядке. Соседи не отстают: «Значит, дети не выказывают никаких признаков?» — «Признаков чего?» — спрашиваю я.
Заново переживая неприятный разговор, лорд Ануин повышает голос.
— Они думают, что я произвожу на свет безумных детей, Билл! Справедливо это, чтобы меня и моих детей подозревали в том, что у нас дурная кровь только потому, что все еще на воле слабоумная дочь Джона Пиготта? О не-е-ет…
Он внезапно обмяк, на носу выступили красные прожилки.
— Если она не поправится, Билл, запри ее. Так будет лучше для всех.
Часы бьют половину одиннадцатого. В курительной остались только Уильям с тестем. Тихо входит дворецкий леди Бриджлоу и наклоняется к лорду Ануину со словами:
— Пporuy прощения, сэр, но миледи просила сообщить вам, что ваша супруга заснула.
Лорд Ануин тяжело подмигивает Уильяму и, взявшись жирными от еды руками за подлокотники кресла, готовится подняться.
— Женщины, — ворчит он.
Разговор чрезвычайно встревожил Уильяма. Он целыми днями раздумывает о нем. Однако, в конце концов, совсем другое подтолкнуло его к решению относительно судьбы Агнес: не советы друзей, не настояния доктора Керлью, даже не едкие слова, влитые ему в уши лордом Ануином. Нет — нечто совершенно неожиданное, что не должно было бы оказать на него ни малейшего влияния, но оказало — таланты к резьбе по дереву безвестного рабочего с его плантации.
22 декабря Уильям отправляется в поездку на ферму в Митчем — наблюдать за установкой пресса для лаванды, который следующим летом должен — по крайней мере, на одной стадии переработки сырья — заменить человеческий труд. Уильяма давно уже не удовлетворяла система, при которой босоногих мальчишек нанимали топтать лаванду перед загрузкой в дистилляционную камеру. Помимо сомнений в гигиеничности процесса, он не уверен, что мальчишки обходятся ему так уж дешево и работают так эффективно, как считал его отец, — они вечно норовят улизнуть, жалуясь, что их жалят пчелы. Уильям не сомневается, что машина окажется лучше, и вот он с гордостью любуется новым прессом, хотя пока еще нет лаванды, чтобы опробовать его.
— Отлично, отлично, — хвалит он управляющего, заглядывая в чугунную полость, назначение которой ему совершенно не понятно.
— Прекрасная вещь, — заверяет его управляющий, — самая лучшая.
Митчем завален снегом, да и большая часть Суррея тоже; Уильям пользуется случаем пройтись в одиночестве по своим полям, полюбоваться их нетронутой белизной, под которой дремлет урожай будущего года. Трудно поверить, что когда-то он считал залогом своего будущего невразумительные стихи и ненапечатанные эссе, а не эти огромные и надежные владения, эту неколебимую, плодородную, прочную основу. Увязая галошами в глубоком снегу, он продвигается к полоске деревьев, которая загораживает от ветра его лаванду. Он взмок от пота под своей нерповой курткой и перчатками на меху. Прислонившись к первому же дереву, он глубоко дышит, выпуская клубы пара в морозный воздух.
Только постояв с минутку и переведя дух, он замечает на обсыпанной снегом коре грубо выцарапанную надпись:
Он в изумлении читает и перечитывает слова. У него нет охоты выяснять, кто из его работников тратит бесценное время на выцарапывание этой шутки. На уме у него лишь одно — безумие его жены известно всем и каждому; притча во языцех… Даже рабочие на ферме говорят об этом. Все вокруг смеются над ним; он с таким же успехом мог быть и рогоносцем!
