— Музыкальные стулья! — призывает Генри Калдер Рэкхэм, звучно хлопая в ладоши. — Кто будет играть в музыкальные стулья?
* * *
На некотором расстоянии от жилища Рэкхэмов, в скромном домике, до потолка забитом всяким хламом и ненужной мебелью, сидит Эммелин Фокс и поедает фруктовую начинку, а кот мурлычет у ее голых ног.
Не спешите с выводами: сегодня у нее голы только ноги, все прочее полностью и безукоризненно скрыто под одеждой — она даже не сняла шляпку, поскольку целый день провела вне дома. Визит к отцу, чтобы вручить ему рождественский подарок: пустая трата времени, так как отец ничего не празднует и ничего не желает, но он ее отец, а она его дочь, так что вот. Они ежегодно дарят друг другу по книге, которая обречена оставаться непрочитанной, желают друг другу веселого Рождества — хотя доктор Керлью не верит в Христа, а Эммелин Фокс не верит, что ее Спаситель родился 25 декабря. Глупые компромиссы, на которые мы идем ради сохранения мира с близкими.
После возращения от отца она не стала раздеваться, только сняла башмаки, которые жмут в пальцах. Раньше для нее было загадкой — как это бедняки ходят босиком в любую погоду и даже не жалуются? И почему неустанные старания миссис Тимперли собирать обувь у зажиточных людей и распределять среди необутых явно не снизили число босых в Лондоне ни на одну пару ног? Теперь она знает: отвыкшие от обуви ноги плохо чувствуют себя в башмаках. С таким же успехом можно заставить кошку носить обувь.
— Хочешь пару красивых черных сапожек, Кот? — спрашивает она, почесывая его пушистую щечку. — Как в той сказке?
Они сидят на ее любимом месте — на ступеньке посередине лестницы. День Рождества прошел наполовину, и ее возлюбленный Генри уже три месяца как мертв. Три месяца по календарю, три мгновения в глазах Бога, три вечности в занавешенных границах дома Эммелин, куда больше никому не разрешено входить, кроме нее. «Шесть гусиных яиц, пять злаченых колец, четыре певчие птицы…» — неправдоподобные свидетельства настоящей любви, громко воспеваемые в соседнем доме. Почему так слышны эти голоса сегодня? Раньше она никогда их не слышала… Высокий женский голос и звучный мужской баритон, очень верно сопровождающий его.
Три месяца прошло с тех пор, как Генри ходил но земле, три месяца с тех пор, как он в ней похоронен. Чем дольше его нет, тем больше она думает о нем, тем больше эти мысли насыщаются чувством. По сравнению с ним остальные мужчины эгоистичны и ненадежны; по сравнению с его прямой и мускулистой фигурой другие мужчины кажутся съеженными и нелепыми. Как ей больно — будто тиски сжимают мягкое сердце — представлять себе Генри гниющим в могиле: дорогое лицо мешается с глиной, череп, где жила такая страсть и искренность, — теперь пустая оболочка, в которой кишат черви. Она понимает — она просто дура, нельзя позволять себе эти грубые фантазии, нельзя так терзать себя, следует предвкушать тот счастливый день, когда они с Генри воссоединятся…
А произойдет ли Второе Пришествие при ее жизни? Весьма сомнительно. Может пройти тысяча лет, прежде чем она снова увидит его лицо.
В прошлом году на Рождество они гуляли по улицам, бок о бок, рассуждая о Новом Завете, пока другие сидели по домам и играли в комнатные игры. Генри как раз прочел… Что он тогда прочел? Он постоянно горел желанием поделиться с нею тем, что только что узнал, и своими мыслями, пока не забыл… Ах да, эссе специалиста по греческому языку, который раз и навсегда положил конец (сказал Генри) многовековому спору по поводу написанного у Матфея в первой главе, стих 25. Нет никаких сомнений в том, что католики неправы; новое исследование подтвердило, что когда Матфей говорил «как наконец», он имел в виду именно «как наконец»; и Генри очень хочется, чтобы газеты обратили внимание на эти эпохальные открытия — вместо того, чтобы заполнять страницы кровавыми отчетами об убийствах и рекламой краски для волос.
А она? Как она откликнулась на его искренний идеализм? Ну, как всегда! Заспорила с бедным Генри. Начала говорить, что спор никогда не кончится, поскольку, если человек вериг, что девственница может родить, то он и ухом не поведет, что бы там ни обнаружил специалист по греческому языку. А ей самой это просто неинтересно, поскольку из евангелистов она предпочитает Марка и Иоанна, людей разумных, которым было чем заняться, помимо обсуждения девственной плевы Марии.
— Но все же вы верите, не правда ли, — сказал Генри, и на лбу у него появилась эта милая морщинка тревоги, — что Спаситель был зачат от Святого Духа?
Вместо ответа она бесцеремонно сменила тему. Так она часто делала.
— Для меня настоящая история начинается позднее, на реке Иордан.
Боже! Как морщился Генри в такие минуты! Как истово он старался заверить себя, что она не кощунствует против веры, которая свела их вместе. Нравилось ей дразнить Генри? Да, наверное, нравилось. Сколько раз после их прогулок в солнечные дни Генри уходил домой, сбитый с толку ее рассуждениями; а ей бы надо поцеловать его, обнять, прижаться к его щеке и сказать, что она боготворит его…
Она утирает лицо рукавом в надежде, что Бог поймет.
— Мяу? — интересуется кот, тыкаясь пушистой головой в ее голую щиколотку.
Последний раз она кормила кота утром, а сейчас задернутые шторы на первом этаже светятся янтарным светом от солнца, готового раствориться в сумерках.
— Фруктовую начинку будешь, Кот? — спрашивает она, предлагая ему липкую ложку начинки, зачерпнутой из большой стеклянной банки у нее на коленях.
Кот нюхает, даже носом дотрагивается, но… нет.
— Жаль, — бормочет она. — Начинки много.
Это остатки начинки, по банке которой миссис Борлейс раздала всем членам «Общества спасения» при условии, что начинка пойдет на рождественские пироги. Члены «Общества», без сомнения, выполнили условие — самостоятельно или с помощью прислуги, но Эммелин… Времена, когда она еще пекла пироги, затерялись в туманах семейной жизни с Берти. Однако начинка оказалась очень вкусной даже в сыром виде. Эммелин черпает ее из банки, ложку за ложкой, зная, что, скорее всего, ее стошнит или пронесет, но наслаждается пряной сладостью.
Отец скоро сядет за рождественский стол вместе со своими коллегами. Из вежливости, а может, и потому, что имеет некоторое представление об ее нынешних обстоятельствах, отец неоднократно приглашал Эммелин присоединиться к гостям, но она отказывалась. И правильно. В последний раз, обедая с отцовскими друзьями, она опозорила отца, прочтя им лекцию о причинах, по которым проститутки чураются врачей, и потребовав, чтобы они раз в неделю безвозмездно оказывали им медицинские услуги. Пойди она на обед с отцом сегодня, она бы парочку раз пробормотала: «Рада познакомиться с вами», минут десять вытерпела бы светские разговоры, а потом взялась бы за свое. Слишком хорошо она знает себя.
Хотя еда была бы весьма кстати. Подумать только, что-нибудь горячее, скворчащее на серебряных блюдах, перемена за переменой… Не то что бы Эммелин одобряла чревоугодие, которому предаются привилегированные классы в этот некогда святой праздник; и не то что бы она не замечала чудовищную разницу между теми, кто набивает раздутое брюхо горами мяса, и другими, дрожащими в длинных очередях за миской водянистого супа. У нее очень скромные притязания: усади ее за рождественский стол, и она возьмет себе кусочек курятины или индейки с овощами, а в конце немного пудинга. Она отнюдь не из гурманов. Беда в том, что горячие блюда — особенно жаркое — это колоссальная морока, тем более, когда готовишь для себя.
