При нынешнем посещении Друри-лейн Уильяма интересуют только девицы из разряда «жиденькое пивко», потому что лишь их он себе позволить и может. И в особенности интересуют его две… ну, честно говоря, он с ними никогда не встречался, однако помнит, как читал о них в «Новом лондонском жуире. Путеводителе для мужчин с полезными советами начинающим». Прошла уже, кажется, пропасть времени с поры, когда Уильям регулярно заглядывал в это справочное руководство (да теперь и не упомнишь, где оно хранится, — в нижнем ящике письменного стола, что стоит в его кабинете?), однако у него сохранились отчетливые воспоминания о двух «новеньких» девушках, включенных в путеводитель по причине их нежного возраста.
«Непостижимая, знаешь ли, вещь, — не раз задумчиво говаривал Эшвелл. — Нам предлагают тысячи тел, а поди-ка, сыщи по-настоящему сочное и юное — семь потов сойдет».
«Все по-настоящему юные бедны, как церковные мыши, вот в чем горе-то. — (Отвечал ему Бодли.) — Ко времени, когда они расцветают, у них уже и чесотка заводится, и передних зубов не хватает, и под волосами парша… А если тебе требуется маленькая алебастровая Афродита, приходится, хочешь не хочешь, ждать, когда она станет падшей женщиной».
«Стыд и срам. Но Бог надеждой нас благословил. Я вот только что прочитал в „Новом жуире“ о двух девочках с Друри-лейн…».
Уильям силится припомнить имена девочек или хотя бы имя их Мадам — пытается представить себе страницу текста из путеводителя — ничего не получается. В память его врезался лишь номер дома, состоящий из дня и месяца собственного его рождения.
Дверь борделя распахивается перед Уильямом Рэкхэмом в гот же буквально миг, как он дергает за снурок звонка. В приемной темновато, Мадам далеко не молода. Похожая на карлицу, она сидит на софе, сцепив на лоне покрытые вычурным узором морщин ладошки. Сколько-нибудь отчетливых воспоминаний о том, как должно обращаться к ней или к любой другой представительнице ее породы, Уильям не сохранил, и потому просто упоминает о «Новом лондонском жуире» и просит предоставить в его распоряжение «двух девушек — парой».
Красноватые глаза старухи, словно плавающие в медовых тонов влаге, слишком густой для слез, взирают на Уильяма с сострадательной озабоченностью. Старуха улыбается, показывая череду жемчужных зубов, однако напудренный лоб ее покрывается складками. Сложив крышей ладони, она легко постукивает ими себя по носу. Жирный серый кот решается вылезти из-за софы, но, завидев Уильяма, ретируется.
Внезапно старуха разжимает ладони и взволнованно разводит их, приподняв кверху, точно на них с небес или, по меньшей мере, с потолка само собой упало потребное решение.
— А! Две девочки! — восклицает она. — Двойняшки!
Уильям кивает. Он не помнит, были они двойняшками в то время, когда о них писал «Новый лондонский жуир», или не были; не приходится сомневаться, впрочем, что первого цвета юности обе уже лишились и это потребовало измышления новой приманки. Мадам удовлетворенно закрывает глаза, улыбается, веки ее отливают в цвет сырой копченой грудники.
— Клэр и Алиса, сэр. Мне следовало сразу понять это, — такой мужчина, как вы, сэр, — вы и должны были пожелать лучших моих девочек, весьма и весьма спесиальных. — Выговор и склад речи Мадам отзываются чем-то иностранным, от чего трудно понять, насколько хорошее или дурное воспитание получила она когда-то. — Я прослежу, чтобы они подготовились к встрече с вами.
Мадам поднимается с софы, почти не став от этого выше, но потянув за собой многие ярды темного волнистого шелка, и словно бы собирается сразу проводить его наверх. Впрочем, тут же и наступает театральная пауза, Мадам потупляется, якобы пристыженная словами, которые ей приходится произнести:
— Возможно, сэр, чтобы не беспокоить вас после…? — и она снова поднимает на Уильяма наполненные полупрозрачной влагой глаза.
— Разумеется, — произносит Уильям и полных пять секунд вглядывается в ее отвратительную улыбку, прежде чем спросить: — И… какова же цена, Мадам?
— Ах, да, прошу прощения. Десять шиллингов, если вас не затруднит.
Мадам с поклоном принимает от Уильяма монеты, затем дергает за один из трех тонких, висящих над перилами лестницы шнуров.
— Всего пара мгновений, сэр, большего им не потребуется. Прошу вас, присядьте в одно из chaise-longues
[17]
— и не стесняйтесь, курите.
Стало быть, вот какого пошиба этот бордель, думает Уильям Рэкхэм. Впрочем, отступать поздно, к тому же ему необходима сатисфакция — и не в одном только смысле.
И для того лишь, чтобы иметь возможность смотреть на тлеющий кончик сигары, а не на мерзкую физиономию Мадам, Уильям усаживается в chaise и закуривает, ожидая, когда удалится его предместник. Нечего и сомневаться, на задах дома имеется еще одна лестница, по которой уйдет этот джентльмен, а затем грязные простыни заменят чистыми, а затем… Уильям разочарованно посасывает сигару, ощущая себя человеком, купившим билет на жалкое представление, где рукава фокусника пухнут от укрытых в них приспособлений, а из-под пола воняет кроликами.
Однако, пока он предается мрачным думам, позвольте рассказать вам о Клэр и Алисе. Они — девицы из борделя в самом истинном и низком значении этих слов: то есть, стоило им еще невинными прибыть в Лондон, как их обратила в падшие создания Мадам, которая, прибегнув к испытанной стратагеме, познакомилась с ними на вокзале железной дороги и предложила приютить обеих на ночь в пугающей, неведомой им столице, а после отняла у девушек деньги и одежду. Оставшиеся без гроша, беспомощные, они завязли в ее доме вместе с другими девицами, одураченными таким же манером или проданными Мадам их родителями либо опекунами. С тех пор они так здесь и работают, получая за это новые платья в обтяжку и питание два раза в день, не способные покинуть дом; поскольку заднюю его лестницу охраняет придурковатый мужлан, а переднюю — Мадам, не способные также и проведать, за какую цену, большую или малую, предоставляются их услуги.
И наконец, для Уильяма наступает время подняться наверх. Он входит в комнату Клэр и Алисы, маленькую, квадратную, со стенами, задрапированными длинными красными завесами, которые стекают на грязноватые деревянные плинтусы. Единственное окно укрыто такой же завесой, отчего комната освещается не столько солнцем, сколько свечами, сообщающими ей желтушный оттенок, наполняющими чрезмерным теплом. На истертом до нитки персидском ковре там и сям лежат расплющенные бархатные подушки, над большой рококошной кроватью красуется забранная в пышную раму фотография голой женщины, танцующей вокруг комнатного подобия майского дерева. Клэр и Алиса, одетые в простые белые сорочки, рядком сидят на кровати, уложив на колени красивые ладошки.
— Добро пожаловать, сэр, — слаженно произносят они.
Слаженно или не слаженно, ясно, однако, что никакие они не двойняшки. Говоря педантически, они даже не девочки, в чем Уильям и убеждается, стянув с Алисы сорочку. Груди ее больше уже не выступают над диафрагмой вперед, но плоско покоятся на ней. Розовые закраины безволосого влагалища подернуты предательскими тенями, а губы Алисы — уже не бутончики, но розы в полном цвету.
