Фотографы ложатся спать в маленькой комнате, примыкающей к студии — в такой час им не найти кеб, чтобы уехать к себе в Клеркенуэлл. В лаборатории висят на проволоке сегодняшние фотографии: отличный снимок Уильяма Рэкхэма, увлеченно читающего книгу, отличная фотография Софи Рэкхэм, замечтавшейся в детской, и самая странная из фотографий Рэкхэмова семейства — с головой Агнес Рэкхэм, трансплантированной из далекого лета, неестественно светящейся, как светятся те загадочные фигуры, которых спириты считают призраками, запечатлевшимися на желатиновой эмульсии пленки, но никогда не видимые невооруженным глазом.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Софи Рэкхэм стоит у окна на скамеечке и легонько раскачивает ее, проверяя устойчивость. Чуть-чуть пошатывается… Осторожно, чтобы не наступить на длинную юбку, переставляет ноги, ища точку равновесия.
«Я вырасту и стану больше мамы», думает она. Это не заносчивость и не соперничество; Софи догадалась, что природа ее тела не такая, как у матери, и ему не суждено быть миниатюрным. Будто в раннем детстве ей дали откусить от пирожка Алисы в Стране чудес, но вместо того, чтобы сразу вырасти до потолка, Софи растет понемножку, каждую минуту, и рост не прекратится, пока она не станет очень большой — как мисс Конфетт или отец.
Скоро ей уже не понадобится скамеечка, чтобы смотреть в окно на мир. Скоро мисс Конфетт — или кому-то еще — придется добывать для нее новые башмаки, новое белье — новое все, потому что она вырастает все больше и почти вся одежда становится ей мала. Возможно, ее опять повезут в город, где есть магазины, в которых каждый день продается единственный экземпляр одной и той же вещи — из-за удивительного множества людей, бесконечно заполняющих улицы.
Софи поднимает подзорную трубу, обхватывает пальцами ее толстую кромку. Раздвигает трубу на все четырнадцать дюймов длины и направляет на Чепстоу-Виллас. Прохожих мало, ничего не происходит. Не то, что в городе.
Позади скрипнула ручка двери классной комнаты. Неужели уже возвращается мисс Конфетт, которая только недавно ушла помогать папе с письмами? Софи боится быстро повернуться, чтобы не упасть со скамеечки, потому что если разобьется подзорная труба, то страдать ей от невезения семь сотен и семьдесят семь лет — так она загадала.
— Здравствуй, Софи, — произносит глубокий мужской голос.
Софи потрясена: в дверях стоит отец. В последний раз он посетил ее комнату, когда Беатриса еще была няней, а мама уехала к морю. Софи соображает, произведет ли книксен хорошее впечатление на отца, но качнувшаяся скамейка подсказывает, что не стоит рисковать.
— Здравствуй, папа.
Он закрывает за собою дверь, входит в комнату и ждет, что дочь слупит на ковер. Ничего подобного раньше не бывало. Она хлопает глазами, глядя снизу вверх на его нахмуренное, но улыбающееся бородатое лицо.
— Я тебе кое-что принес, — говорит отец, пряча руки за спиной.
Возбужденное ожидание умеряется страхом: а вдруг отец пришел сказать, что ее отправляют в дом для непослушных девочек, ведь няня грозила, что он может это сделать.
— Вот, смотри.
Он вручает ей рамку размером с большую книгу. Под стеклом — ее фотография, сделанная тем человеком, который утверждал, что может жонглировать слоном на кончике носа. Та Софи Рэкхэм, которую он запечатлел, благородна и бесцветна, вся серая и черная, как статуя, и выглядит чрезвычайно достойно и взросло. Ненастоящий задник превратился в настоящую комнату; у юной леди красивые и живые глаза, в которых мерцают крохотные огоньки. Какая красивая картинка. Были бы краски, получилась бы просто картина.
— Спасибо, папа, — говорит Софи.
Отец улыбается, глядя на нее сверху вниз; его губы складываются в улыбку не сразу, а рывками, как будто ему непривычно пользоваться нужными мускулами лица. Он молча достает из-за спины другую фотографию в рамке: на этой изображен он сам, стоящий перед нарисованными горами и небом, всматривающийся в будущее.
— Что скажешь?
Софи не верит своим ушам. Отец до этого никогда не спрашивал ее мнения. Возможно ли, чтобы Вселенная позволила такое? Он старый, а она юная, он большой, а она маленькая, он мужчина, а она женщина, он ее отец, а она всего только его дочь.
— Очень хорошо, да, папа? — говорит она.
Она хочет сказать, как реальна иллюзия того, что он стоит у этих гор, но опасается, что не сумеет связно выразить мысль, что ее подведет скудный словарный запас. И все же он догадался, о чем она думает.
— Странно, не правда ли, мы же знаем, что ф-фотография сделана в комнате верхнего этажа, внизу людная улица — тем не менее, я стою в дикой местности. Но это как раз и есть то, что мы все д-должны делать, Софи: п-представлять себя в наилучшем свете. Для того и с-существует искусство. А также история.
Его заикание усиливается по мере того, как исчерпываются возможности вести беседу на понятном ей уровне. Софи чувствует, что отец собирается уйти.
— А что с другой картинкой, папа? — не выдерживает она. — На которой мы все вместе?
— Та вышла неудачно, — с огорчением отвечает он. — Возможно, мы как-нибудь съездим туда и попробуем еще раз. Но я не обещаю.
Он обрывает разговор и, не простившись, важно покидает комнату. Софи смотрит на закрывшуюся дверь и прижимает к груди свою фотографию. Скорее бы показать ее мисс Конфетт.
Поздним вечером того же дня, когда Софи уже давно спит, и спит даже прислуга, в кабинете хозяина горит свет: Конфетка и Уильям продолжают обсуждать дела. Тема неисчерпаема, деловые хитросплетения становятся все запутаннее, им нет конца, даже когда у обоих нет больше сил разбираться в них. Год назад, если бы Конфетку спросили, что требуется для ведения парфюмерного дела, она бы ответила: нужно вырастить цветы, собрать их, сделать из них нечто вроде крепкого бульона, добавить эту эссенцию в бутылки с водой или в куски мыла, наклеить этикетки на то, что получилось, и телегами развозить по магазинам. Теперь на обсуждение таких серьезных вопросов, как, например, доверить ли прохвосту Кроули составление сметы по преобразованию коромысловых двигателей двенадцати лошадиных сил в двигатели шестнадцати лошадиных сил, и есть ли смысл опять тратить деньги на обхаживание портовых властей в Гулле, запросто уйдет по двадцать минут на каждый. Только потом можно будет взять в руки первое письмо из горы неразобранной почты. Конфетка пришла к выводу, что это удел любой профессии: что кажется простым для посторонних, невероятно сложно для тех, кто занимается своим делом. В конце концов, даже шлюхи могут часами рассуждать о своем ремесле.
В этот вечер Уильям в странном настроении. Всегдашняя раздражительность сменилась спокойной рассудительностью, но с изрядной долей меланхолии. Проблемы бизнеса, реакцией на которые в начале его директорства был безрассудный энтузиазм, а позднее — задиристое сопротивление, вдруг точно сломили его дух. «Бесполезно», «невыгодно», «напрасно» — он стал часто употреблять эти слова, сопровождая их тяжкими вздохами, и обременяя Конфетку задачей восстановить его уверенность в себе.
