Сколько сотен раз выполняла Конфетка этот обряд? Сколько истрепала губок и ватных тампонов? Сколько раз приготовляла этот ведьмин настой, с рассеянной точностью отмеряя его составляющие? Да, разумеется, в пору Черч-лейн рецепт его был немного иным; теперь Конфетка добавляет к квасцам и цинковому купоросу щепотку sal eratus, питьевой соды. Однако, по существу, это все то же зелье, над коим, налив его в тазик, она почти еженощно приседает на корточки с тех пор, как у нее, шестнадцатилетней, начались месячные.
Из волос вываливается главная булавка, длинные, отпущенные до пояса, они норовят ниспасть в тепловатую воду. Конфетка, дрожа, поднимается и стоит, подбоченясь, над пеной. И наконец-то, ей удается извергнуть пустяковый, но причиняющий боль, не вытекший раньше остаток мочи. Желтоватые капли опадают в мыльную пену, выписывая на ее белой поверхности темную несуразицу. Но одни ли писи вытекают сейчас из нее?
Не осталось ли там чего-то еще? Временами Конфетка, шагая по улице через целые полчаса после омовения, вдруг ощущает, как на ее белье выплескивается, марая его, поток семени. Что могло быть на уме у Бога, или у Сил Природы, или кто там, предположительно, оберегает Вселенную от распада, когда они столь затруднили внутреннее очищение? Чем, если говорить об общем порядке вещей, так уж драгоценно сотворение еще одного напыщенного человечка, отчего ему дозволено мертвой хваткой вцепляться в твое нутро?
— Да проклянет Господь и Господа, — шепчет она, напрягая и расслабляя тазовые мышцы, — и все немыслимо грязное творение Его.
И словно в ответ на струйку, излитую ею в ванну, замерзшее окно испускает барабанную дробь, за которой следует ласковый натиск дождя, потопляющего гам, создаваемый лошадьми и людьми. Конфетка выступает из ванны, отирается свежим белым полотенцем, а тем временем изморозь потрескивает на стекле, обретая млечный оттенок, смываясь, открывая в светлеющем небе силуэты кровель. Огонь в камине погас, полумертвая от усталости Конфетка, дрожа от холода, натягивает на себя через голову ночную сорочку. Ладно, терпение, проявленное ею с — как его там? с Называйте-Меня-Уильямом — вознаграждено с избытком: столько денег она могла получить, лишь приняв трех мужчин кряду. И не забывайте, алчность ей вовсе не свойственна — она с удовольствием обошлась бы и без финального перепиха.
И вот, Конфетка, приволакивая ноги, направляется — да, да, да — к кровати.
Покряхтывая, она откидывает обвислые покрывала. В зеркале отражается сердитая юная женщина, готовая убить всех и вся, если они посмеют встать на ее пути. Решительно всхрапнув, она ухватывается за края изгаженных простыней, пытается стянуть их с матраса, однако силы уже покинули ее. И потому Конфетка, обречено ссутулясь, гасит свет, заползает в оставшийся сухим угол постели, к самому зеркалу, натягивает на себя одеяло и испускает тонкий стон облегчения.
Несколько секунд она еще лежит без сна, прислушиваясь к шуму дождя. А потом закрывает глаза и дух ее, как обычно, отлетает от тела, устремляясь в темноты неведомого, не сознавая, что на этот раз он летит в отличном от былых направлении. Внизу на земле остаются грязная ванна и волглая постель, запертые в ветшающем доме, который стоит среди других ветшающих домов огромного, головоломного города. Поутру он будет с нетерпением дожидаться возможности вновь поглотить ее. Однако существует реальность порядка высшего: реальность снов. И в этих снах о полете прежняя жизнь Конфетки уже подошла, подобно книжной главе, к концу.
ЧАСТЬ 2 Дом греха
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Переодевшийся в чистое платье наследник «Парфюмерного дела Рэкхэма» стоит с легкой от недостатка сна головой посреди своей гостиной и смотрит на дождь, гадая, не есть ли то, что он сейчас ощущает, любовь. Он промок до костей, доставивший его домой кебмен взял с него непомерную плату, никто его здесь не ждал — он вынужден был четырежды дернуть за шнур звонка, ванны ему пришлось дожидаться сто лет, а теперь приходится дожидаться и завтрака, но все это не имеет значения. Там, далеко, думает он, живет женщина всей его жизни.
Он посильнее дергает за шнурок и шторы расходятся шире — так широко, как могут. Однако проливной дождь, последовавший за ним из города до самого Ноттинг-Хилла, оставил от солнечного света лишь малую малость; сквозь французские окна просачивается только слабая бледнота, оседающая в освещенной лампами гостиной подобием пыли. Половина десятого, а лампы все еще горят! Ах, но и это не имеет значения. Дождь прекрасен — так, как только может быть прекрасен дождь! И подумай, сколько грязи смоет он с улиц! И подумай еще: всего в нескольких милях к юго-востоку отсюда, живет под этим же небом, а ныне, по всем вероятиям, лежит, прикрывшись одеялом, в постели греховный ангел, носящий имя «Конфетка». И внутри у нее, на облицовке ее лона светится, как серебро, его семя.
Уильям вставляет в губы сигарету, затягивается, поднеся ее к открытому пламени, мысленно подтверждая себе самому решение, которое принял, едва покинув дом миссис Кастауэй: Конфетка должна целиком принадлежать ему одному. Пустое мечтание? Ничуть. Он должен лишь разбогатеть, а богатство, огромное богатство, только и ждет, когда Уильям предъявит на него права.
Облачко дыма по его сторону стекла; панорама дождя по другую. Воображение рисует Уильяму столицу, видимую с большой высоты, — вся она скреплена и спутана не только сетью дождя, но и его собственной сетью, паутиной его судьбы. Да, в этот светлый и серый день он возьмет, пока спит Конфетка, империю Рэкхэма в свои руки. Пусть эта женщина спит, — скоро для него придет время дернуть за нужную ниточку и пробудить ее.
Непонятные шумы доносятся откуда-то из глубин дома, не распознаваемые ни как шаги, ни как голоса, едва различимые сквозь гул дождя. Дождливая погода, как обнаружил Уильям, лишает слуг всякого разумения. Собственно говоря, он замечал это так часто, что даже подумывал написать для «Панча» занимательную статью, озаглавив ее «Погода и прислуга». Глупые эти создания бесцельно шныряют взад-вперед, на несколько мгновений замирают на месте, а после срываются с него, внезапно исчезая под лестницами либо в коридоре — совершенно как котята. Забавно… однако этим утром они заставляют его дожидаться завтрака так долго, что за этот срок он и вправду мог бы уже написать какую угодно статью.
Легкое головокружение, вызванное, вне всяких сомнений, голодом, вынуждает его присесть в ближайшее кресло. Сквозь табачный туман Уильям смотрит на навощенный пол гостиной и обнаруживает тонкую струйку воды, проникающей сюда через французское окно вследствие одной только силы и напора дождя. Струйка неровно ползет по половицам, мало-помалу приближаясь к нему; путь ей, подрагивающей в ожидании нового натиска ветра, осталось проделать еще неблизкий. Поскольку занять себя Уильяму нечем, он просто сидит, завороженно следя за ее продвижением, мысленно заключая пари о том, достигнет ли она носка его левой домашней туфли ко времени, когда Летти придет объявить, что завтрак подан? Если не достигнет… что он тогда сделает? Ласково поздоровается с Летти. А если достигнет… накажет. Так что судьба Летти в собственных ее руках.
