— У твоего дружка пятно на одежде, нам следует смыть его, — говорит ей Бодли. — Тут дорога каждая секунда.
Софи укладывает крошечную ладошку на руку Бодли, и они вместе стирают кровь со спины индуса; для этого располагающего к себе незнакомца Софи готова на все, буквально на все.
— Знавал я некогда куклу, которой вымазали голову клюквенным соусом, — рассказывает ей Бодли, — и никто о ней не позаботился, пока не стало слишком поздно. К тому времени соус загустел, совсем как смола, кукле пришлось обрить голову и она заболела воспалением легких.
Софи, слишком застенчивая, чтобы задавать вопросы, с тревогой глядит на него.
— Нет-нет, она не умерла, — говорит Бодли. — Но так и осталась с того дня лысой, навсегда.
Он поднимает, как только может выше, брови и выпячивает губы в поддельном огорчении, внушенном ему мыслью о существе, на голове которого из всей растительности одни только брови и уцелели. Софи смешливо фыркает.
Этот смешок да еще вопли, с которыми она перед вами предстала, суть единственные звуки, какие вы от нее услышите — во всяком случае, здесь, в курительной ее отца. Няня вечно твердит ей, что она ничего не знает, и все же одно Софи знает — воспитанный ребенок должен вести себя так, чтобы его ни видно, ни слышно не было. А она уже наделала шума, за который ее вне всяких сомнений накажут, и стало быть, ей надлежит как можно быстрее обратиться в безмолвную невидимку и тем хотя бы отчасти смягчить то, что ее ожидает.
И все-таки, даже при том, что Софи стоит молча, втянув, чтобы занимать поменьше места, голову в плечи, Уильям поражается, как сильно она выросла. Кажется, всего неделю назад Софи была новорожденной малюткой, незримо спавшей в кроватке, пока на другом конце дома лежала в своей и рыдала болезненно возбужденная Агнес. Подумать только, она теперь даже не малышка, едва научившаяся ходить, она… как бы это сказать? — девочка! Но как же случилось, что он не заметил произошедших в ней перемен? Ведь нельзя же сказать, будто он видится с дочерью до того уж нечасто, что уследить за ее развитием попросту не может — нет, она попадается ему на глаза, э-э… по нескольку раз в неделю! И однако ж, Софи никогда не казалась ему такой… такой взрослой. Боже всесильный, теперь он вспомнил и день, в который его отец подарил совсем еще крошке Софи ее кошмарную куклу, — отец ездил в Индию по торговым делам и привез оттуда этот талисман компании «Твинингс», предназначавшийся изначально для того, чтобы сидеть верхом на маленьком, наполненном чаем жестяном слоне. Да и не в тот ли же день отец торжественно объявил — при слугах, — что Уильяму пора «осваиваться» с парфюмерным делом? Нуда, в тот! И вот это дитя, некрасивая девочка с испачканными кровью ступнями, подросшая малютка, стоящая спиной к нему, поглощенная вздором, который городит его старый приятель Филип Бодли… Она есть живое олицетворение прошедших с того дня лет — лет, наполненных завуалированными угрозами и натужной бережливостью. Как бы хотелось ему быть отцом из тех, которых изображают в дамских журналах, — поднимающим, точно некий трофей, в воздух улыбающуюся дочурку под обожающим взглядом супруги! Но обожающей супруги у него больше нет, а на дочурке его напечатлелось клеймо невзгод.
Уильям прочищает горло.
— Джейни, — говорит он, — вам не кажется, что мистер Бодли потрудился уже достаточно?
Так за кем вам идти теперь? Полагаю, за Джейни. Мистер Бодли с мистером Эшвеллом все равно того и гляди откланяются, после чего Уильям Рэкхэм сразу вернется к изучению рэкхэмовских бумаг. Он просидит почти без движения не один час, поэтому, если только вас не донимает отчаянная потребность выяснить цену на теребленный джут из Данди, служащий дешевой заменой хлопковой ваты, или проникнуть в тайну изготовления утоляющих мигрень ароматических подушечек, вы куда интереснее проведете время с Джейни и Софи, ожидающими в детской возвращения Беатрисы.
Джейни сидит на корточках на полу близ Софи, сжимая живот, страдая от боли, какой она в жизни своей не знала. Наверное, все дело в съеденных ею остатках завтрака Рэкхэмов… Бог наказывает ее, протыкая, точно кинжалом, кишки. Она раскачивается взад-вперед, обхватив руками колени, накрытые тщательно сложенным, пропитанным кровью передничком Софи. Господи, что ей теперь с ним делать? И не накажет ли ее Стряпуха за то, что она оставила кухню? Не накажет ли Няня за то, что она позволила изувечиться дочери Рэкхэмов? Не накажет ли мисс Плейфэр за то, что она помчалась, не покончив с уборкой столовой, на вопли Софи? Не накажет ли мисс Тиллотсон за… ну, уж мисс-то Тиллотсон всегда найдет, за что ее наказать. Почему все это свалилось на нее — столько ужасных несчастий, столько несделанной работы? — и во всем виноватят ее, а ведь целая тысяча девушек только и ждет, отпихивая друг дружку, случая занять ее место. Ох, ну пожалуйста, сделай так, чтобы мистер Рэкхэм не выгнал ее! Куда она пойдет? До дома так далеко, а дождь вон какой припустил! Вот и кончит она на улицах, там и кончит! Кроме чести, у нее за душой ничегошеньки нет, но она же знает, что не хватит ей храбрости голодать ради чести! Не надо, пожалуйста, не надо, она будет работать на Рэкхэмов еще больше, правда, будет, больше, чем когда-либо прежде, ей просто нужно время, самая малость времени, чтобы понять, в чем состоят настоящие ее обязанности.
— Кто этот дядя?
Джейни оборачивается на непривычный для нее звук голоса Софи Рэкхэм, прищуривается, стараясь не смотреть на крутящийся по полу у юбок девочки бристольский волчок, боясь, что от этого ей станет хуже.
— Прошу прощения, мисс Софи?
— Кто этот дядя? — повторяет девочка, наблюдая за волчком, который заваливается, точно пьяный, набок.
— Какой дядя, мисс Софи? — спрашивает Джейни сдавленным от боли голосом.
— Хороший.
Джейни пытается припомнить хорошего дядю.
— Я тут никого не знаю, и его отродясь не видела, — с мольбой в голосе отвечает она. — Одного только мистера Рэкхэма и знаю.
Софи снова запускает волчок.
— Он мой отец, вы разве не слышали? — насупясь, произносит она. Ей не терпится ознакомить Джейни с устройством здешней жизни — по мнению Софи, прислуга тоже заслуживает обучения. — А его отец, отец моего отца, очень важный человек. У него длинная борода, он ездит в Индию, в Ливерпуль, везде ездит. Он и есть тот самый Рэкхэм, которого вы видите на мыле и на духах.
Мыло Джейни это, собственно говоря, кухонные обмылки, скупо выдаваемые ей Стряпухой раз в неделю, а уж флакона духов она и вовсе в жизни своей не видала. Однако Джейни, терзаемая болью, улыбается и кивает, притворяясь, что все поняла.
— А хороший дядя, — предпринимает новую попытку Софи, — он к нам раньше не приходил?
— Я не знаю, мисс Рэкхэм.
— Почему?
— Так я же все время в мойке торчу. А теперь вот и на кухне — еду иногда на поднос составляю и… и прочее что. А в самом-то доме… в самом я редко бываю.
— Я тоже.
Эти преступно панибратские отношения с самой ничтожной из служанок дома доставляют маленькой Софи робкое удовольствие. Она вглядывается в лицо Джейни, загадывая: а вдруг произойдет что-нибудь необычное — теперь, когда они так сблизились? Что если день нынче совсем особый, первый день новой жизни — ведь именно так и начинается в книжках настоящая дружба! Софи раскрывает глаза пошире и улыбается, дозволяя служанке излить всю душу, предложить (быть может) тайком встретиться ночью.
