— Ты слышал, Эшвелл? Подумай о бедняках!
— Всю неделю они гнули спины, надеясь услышать хорошего пердуна, и что получили взамен?
— Взамен их всех отымели!
— Я собираюсь ехать домой, — говорит Рэкхэм, выглядывая в подсвеченной газом мороси кеб.
— Ооо, нет, Билл, не покидааай нас!
— Нет, к черту, еду домой. Холодно и дождь идет.
— Существует немало сухих и теплых мест, в которых может укрыться мужчина, не правда ли, Эшвелл?
— Теплых и влажных, хе-хе-хе!
Вдохновленный его словами, Бодли расстегивает пальто и принимается рыться по внутренним карманам.
— Я совершенно случайно прихватил с собой… Потерпите, друзья, сейчас найду… — Бодли выхватывает мятую брошюрку размером с дешевый Новый Завет, и помахивает ею в газовом свете. — Новехонький, с иголочки, выпуск «Нового Лондонского Жуира». Целый год подготовки, затрат не пожалели, каждая ложь, содержащаяся здесь, с гарантией правдива, каждая девственница с гарантией не тронута. Я изучал его, как рак… как рачительный ученый. Кое-какие дома поднялись со времени последнего издания несколькими ступеньками выше. В частности, один… (он торопливо перелистывает страницы с уже загнутыми уголками). А! вот он: миссис Кастауэй. Силвер-стрит.
— А давайте-ка прямо туда, тройным прыжком! — предлагает Эшвелл.
— Конфетка, — провозглашает Бодли. — Вот кто нам нужен — Конфетка. Слова не в силах воздать ей должное, так здесь написано. Предмет роскоши по цене рядовой безделушки. Драгоценность. И прочее в этом духе. Сам же дом удостоен четырех звездочек.
— Четырех! Сию же минуту туда! — Эшвелл, развернувшись на каблуках, машет тростью но воздуху. — Кеб! Кеб! Подайте нам кеб!
На миг в жилах Уильяма леденеет кровь — Конфетка изменяет ему, предается прежним ее занятиям. Но тут он напоминает себе, что «Новый Жуир» есть всего лишь каталог фикций. Конфетка, живущая на его страницах, вовсе не та, какую он знает, не настоящая.
И пока Бодли с Эшвеллом рыщут взад-вперед под дождем, восклицая глупыми голосами: «Кеб!» и «Конфетка!», Уильям вспоминает ее — такой, какой видел в последний раз, всего только три дня назад. Вспоминает выражение, мелькнувшее на лице Конфетки, когда он развеял ее неведение. «Я — Уильям Рэкхэм, — признался он. — Хозяин „Парфюмерного дела Рэкхэма“». Да и почему бы ей этого не знать?
Впрочем, выпустив, если так можно выразиться, кота из мешка и насладившись изумлением и восторгом Конфетки, он пожалел, что нету него и других котов, которые заслужили бы такой же прием. Понимая, что счастье, ей привалившее, должно казаться Конфетке сном, Уильям постарался обратить его в явь, пообещав, что она получит от него все (по части духов, притираний и мыла), о чем попросит. И она ответила просьбой, более чем естественной, принести ей брошюру компании «Рэкхэм».
— Кеб! Кеб! — все еще голосит Эшвелл. — Вперед, отважные други мои, попытаем счастья вон там, за углом!
— Остынь, Эшвелл, — удерживает его Уильям. — Тебе не приходило в голову, что девица, которой ты так жаждешь, быть может, не свободна?
— Проклятье, Билл! Куда подевалась твоя авантюрная жилка? Почему бы нам не попытать счастья?
— Нам?
— Трое мужчин, три дырки — великолепная арифметика! Уильям улыбается, качает головой.
— Друзья мои, — говорит он, с шутливой торжественностью кланяясь им. — Желаю вам всяческой удачи в отыскании этой… как она зовется?… этой Конфетки. Сожалею, но я слишком устал, чтобы ехать с вами. Вы все расскажете мне при следующем нашем свидании.
— Согласен! — восклицает Бодли. — Au revoir!
Он хватает Эшвелла за руку, разворачивает на месте и, распевая: «Поедем к миссис Кастауэй! Поедем к миссис Кастауэй!», уводит приятеля к уличному углу.
— Au revoir!
[46]
— кричит им вслед Уильям, но их уж и след простыл.
Морось больше не морось, тяжелые капли дождя разбиваются об Ольстер Уильяма, грозя обратить пальто в пропитанное водою тяжелое бремя, а кеба нет как нет. Все-таки странно, едва он остался один, как раздражение его точно рукой сняло. Бодли с Эшвеллом, которые в прошлом неизменно действовали на него как глоток бодрящего напитка, напоминали сегодня, скорее, ложку холодного рыбьего жира. Как это скучно, право, быть трезвым в компании захмелевших товарищей! Возможно, ему стоило выпить больше, но, черт возьми, он этого не хотел… Да и зачем выдувать полдюжины бокалов, когда для согрева желудка достаточно двух? Зачем скакать от женщины к женщине, когда довольно одной, чтобы ублажить твои чресла? Или он просто стареет?
— Вам зонтик не нужен, добрый сэр?
Этот женский голос раздается чуть сбоку от него. Уильям оборачивается: женщина молода, одета убого — милые карие глаза, хорошей формы брови; разве что подбородок лопатой немного подводит ее, но, в общем и целом, девица вполне употребимая. Она укрывается под драным зонтом, от которого, почитай, только скелет и остался, однако в свободной руке держит другой, свернутый и на вид куда более исправный.
— Пожалуй что нужен, — говорит Рэкхэм, — дайте-ка взглянуть.
— У меня из всех только один и остался, добрый сэр, — как будто оправдываясь, сообщает она и округляет, глядя на дождь, глаза, словно желает сказать: «Сначала-то у меня их дюжины были, да все раскупили».
Уильям осматривает зонт, взвешивает его в руке, проводит перчаточным пальцем по ручке слоновой кости, вглядывается в черные, навощенные складки.
— Очень хороший зонт, — мурлычет он, — принадлежащий, если я верно разобрал табличку, мистеру Джайлсу Гордону. Странно, что он его выбросил! Знаете, мисс, судя по адресу, живет он так близко отсюда, что мы могли бы даже спросить у пего, хорошо ли служил ему этот зонт, не правда ли?
Девица прикусывает губу, испуганно сводит красивые брови.
— Прошу вас, сэр, — жалостно ноет она. — Мне дал этот зонт мой старик. Я не хочу неприятностей. Я такими делами и не занимаюсь совсем, просто подвернулся мне зонтик, ну и…
Она беспомощно всплескивает руками, словно доверяясь его способности понять экономическую подоплеку происходящего: высокого класса зонт стоит больше, чем принадлежащая к низшему классу женщина.
На миг она и он словно заходят в тупик. Свободная рука девушки прижимается, подрагивая, к ее груди: в этом жесте присутствует и попытка заслониться от Уильяма, и недвусмысленное предложение.
А затем:
— Вот, — ворчливо произносит он, протягивая ей несколько монет — меньше того, что стоит зонт, но больше, чем она посмела бы запросить за свое тело. — Вы слишком милы, чтобы я обременил мою совесть, послав вас в тюрьму.
— Ох, спасибо, сэр! — восклицает она и убегает в ближний проулок.
Уильям нахмуривается, гадая, правильно ли он поступил. И тут же из-за угла выезжает, лязгая — сколь извращенный выбор времени! — кеб, обращающий покупку Уильяма в никчемность. Да ему и не хочется, чтобы в доме его валялся чужой зонт. Угрызаемый сожалениями, Уильям отбрасывает зонт: быть может, девушка наткнется на него еще раз, а если и не наткнется, что ж… на этих улицах ничто даром не пропадает.
