Конфетка опускает каталог на постель, протягивает к Уильяму руку, чтобы погладить его под голове.
— Конечно, нет, — говорит она. — Для меня все это так ново. Я хочу научиться.
Он вздыхает, пристыженный и польщенный.
— Если тебе не терпится восполнить пробелы в твоем образовании, лучше читать Катулла, а не каталог Рэкхэма.
— О, но ведь это писал не ты, правда, Уильям? — спрашивает она. — Каталог составлялся еще при твоем отце, так?
— И далеко не одним человеком.
— Нив одном из которых не было, я уверена в этом, присущей тебе изысканности, — сейчас она смотрит на него словно бы с мягким вызовом.
Он тянется к брюкам:
— Я не знал бы, с чего и начать.
— О, но я могла бы помочь тебе. Советами, — она улыбается, сладострастно. — Я великая мастерица давать советы.
И снова взяв каталог, Конфетка опускает указательный палец на одну из его строк:
— Я случайно заметила, как ты поморщился, когда я прочитала вот это: «У вас плохо пахнет от ног?». Должна с тобой согласиться, фраза довольно дурного вкуса.
— Бррр, да, — вздыхает Уильям. Он словно слышит голос старика, словно видит, как тот нелепыми зелеными чернилами выводит эти безобразные слова, выставляя кончик языка из наморщенных губ.
— Так давай придумаем фразу, достойную Рэкхэма, — предлагает Конфетка, опуская юбки до колен. — Вернее, Уильяма Рэкхэма.
Пораженный, он открывает было рот, чтобы возразить, но Конфетка, метнувшись к нему, прижимает шелушащийся пальчик к его губам. Тишшш, говорит ее лицо.
В нескольких милях от них женщина, которую Уильям поклялся перед Богом любить, чтить и лелеять, осматривает в зеркале свое лицо. На лбу ее появился — под самой линией тонких золотистых волос — налитой пульсирующий прыщ. Немыслимо, если вспомнить, как часто и тщательно протирает она губкой лицо, и тем не менее — он появился.
Поддавшись невольному порыву, Агнес сдавливает прыщ большим и указательным пальцами. Боль растекается по лбу ее, точно пламя, однако прыщ остается на месте и лишь багровеет. Ей следовало набраться терпения и смазать его «Рэкхэмовым Бальзамом от Угрей». А теперь он только пустит крепкие корни.
Агнес видит в ручном зеркальце наполнивший ее глаза страх. Этот прыщ вырастал и прежде, точно на том же месте, и всегда был предвестником кое-чего худшего, намного худшего. Но ведь не может же Бог не пощадить ее, хотя бы в канун Сезона? Агнес кажется, что она чувствует, как ее бедный мозг трепещет, биясь о розовую раковину внутреннего уха.
Почему, ну почему здоровье ее так слабо? Она никому не причинила вреда, ничего такого не сделала. Как попала она в это хрупкое, вероломное тело? Когда-то давным-давно, еще до рождения, ей наверняка предоставили на выбор множество самых разных тел, пребывавших во множестве самых разных мест, — и каждому из этих тел суждено было получить собственную свиту друзей, родственников и врагов. Быть может, именно это место и это тело увлекли ее воображение по причине самой что ни на есть глупой — вот она и застряла здесь! А может быть, некий злобный бесенок отвлек ее, когда она делала выбор… Она воображает себя смотрящей из Рая, из мира духов, на все предоставленные в ее распоряжение хорошие, новые тела, пытающейся решить, подойдет ли ей Агнес Пиготт, а вокруг нее теснятся другие духи, жаждущие вернуться к человеческой жизни. (Слава Богу, доктор Керлью так и не нашел ее тайного запаса книг, посвященных спиритуализму и потусторонности. Для нее это было бы смерти подобно!)
Увы, и эти плоды современного мышления нисколько ей не помогают. Ей следует примириться со своим телом, каким бы неправильным ни был его выбор, ибо, для того, чтобы одолеть приближающийся Сезон, она нуждается в беспрепятственном использовании всех своих телесных способностей.
И Агнес, собравшись с духом, выходит на битву с новым днем — расчесывает волосы, полирует ногти, делает запись в дневнике, — стараясь что есть сил не обращать внимания на бестактные невзгоды. Царапинки и ссадинки появляются на коже Агнес без всякого предупреждения, покрывая ее, будто заразная сыпь; мышцы шеи, рук и спины напрягаются так, точно они вот-вот лопнут, а на лбу продолжает светиться, больно пульсируя, прыщ.
«Пожалуйста, не надо, не надо, пожалуйста, не надо, — то и дело повторяет она, как молитву. — Я не хочу снова истекать кровью.»
Для Агнес кровь, текущая из ее живота, есть нечто ужасное и неестественное. Никто никогда не рассказывал ей о менструациях, она ни разу не слышала этого слова и напечатанным его тоже не видела. Доктор Керлью, единственный, кто мог бы ее просветить, не сделал этого, ибо полагал, что его пациентка, вышедшая замуж, выносившая ребенка и дожившая до двадцати трех лет, не могла же не знать определенных элементарных вещей. Полагал напрасно.
Впрочем, не так уж это и странно: когда семнадцатилетняя Агнес вышла за Уильяма, кровотечений у нее насчитывалось совсем не много, а с того времени она все болела, болела. Известно же, что, болея, человек истекает кровью: кровотечение есть признак серьезного недуга. Вот и отец Агнес (то есть настоящий ее отец) истекал на смертном одре кровью — не так ли? — хотя никаких увечий у него не было, а еще она помнит, как совсем маленькой увидела блеющего ягненочка, лежавшего в луже крови, и няня объяснила, что ему «нездоровится».
Теперь «нездоровится» и ей, Агнес, тоже.
Именно по этой причине из нее время от времени течет кровь. Никакого устойчивого порядка Агнес в своих кровотечениях различить пока не успела. Недомогание это началось, когда ей было семнадцать, и исцелялось постом и молитвой, а выйдя замуж, она почти год оставалась здоровой. Затем оно стало нападать на нее снова, с интервалами в месяц, в два — а то и в три, если Агнес морила себя голодом. И всякий раз она проникалась надеждой, что больше с ней этого не случится, а сейчас молится, прося избавить ее от недуга хотя бы до августа.
«После Сезона, — обещает она демонам, желающим ей зла. — После Сезона можете делать со мной, что хотите». Но она уже чувствует, как набухает ее живот.
Несколько дней спустя дела призывают Уильяма в Данди (на каком бы краю Земли ни стоял этот город), и Конфетка решает взглянуть на его жилище. Почему же и нет? Она и так уж сидит целыми днями без дела в доме миссис Кастауэй, роман ее застрял на последнем мужчине — никак ей не удается решить, какой его подвергнуть участи.
Сотрудничество с Уильямом по части составления будущих каталогов компании «Рэкхэм» оказалось весьма плодотворным — и для нее, и для него. Спеша записать то, что она предложила, Уильям вытащил старый конверт, на котором стоял его адрес. «Ну, скажем… „Верните своим волосам роскошь, принадлежащую вам по праву рождения!“» — сказала Конфетка, одновременно укладывая адрес в свою память.
Теперь она сидит среди стариков и респектабельных юных женщин в омнибусе, который едет в послеполуденные часы этого то пасмурного, то ясного понедельника из города в Северный Кенсингтон, едет, чтобы выяснить, где именно приклоняет на ночь голову Уильям Рэкхэм, эсквайр. На ней самое безвкусное из ее платьев — свободное, шерстяное, простенького синего цвета, оно до того не в ладу с новейшей модой, что облаченная в него женщина, если ей нет еще тридцати, способна вызвать лишь жалость. Собственно, у Конфетки уже создалось впечатление, что одна, если не две ее спутницы, с жалостью на нее и поглядывают, но, по крайности, им не приходит в голову, что она проститутка. А такое подозрение было бы чревато для нее немалыми осложнениями, поскольку ограниченное пространство омнибуса оставляет пассажирам его только один выбор — сидеть лицом к лицу со своими попутчиками.
