— Вот уж и Хай-стрит, — негромко сообщает своей жене сидящий обок Конфетки старик. — Быстро доехали.
Взгляд Конфетки устремляется, минуя их морщинистые лица, к миру снаружи. Там солнечно, зелено, просторно. Омнибус замедляет ход, останавливается.
— Угол Чепстоу-Виллласс!
Конфетка покидает омнибус следом за престарелой четой. Супруги не спешат оторваться от нее, но позволяют ей идти по пятам за ними, как если б она была женщиной не менее добропорядочной, чем они. Похоже, ее маскарад удался на славу.
— Холодновато, верно? — вполголоса произносит старушка, когда солнце начинает совсем уж припекать вспотевшую спину Конфетки.
«Я молода, — думает она, — и солнце мне светит другое, не то, которое светит им».
Конфетка шагает неспешно, позволяя старикам уйти далеко вперед. Мостовая, по которой она идет, необычайно гладка, булыжники ее настолько схожи с паркетинами, насколько это возможно для камней. Воображению Конфетки рисуется армия мостильщиков, кропотливо укладывавших эту мостовую, точно складную картинку, под взглядами мирных граждан. Конфетка принюхивается к воздуху, вглядывается в красивые новые дома, стараясь проникнуться ноттинг-хиллостью Ноттинг-Хилла, понять, что может сказать это место о человеке, который выбрал его для жительства. «Это тебе не городская вонь, это воздух, которым дышит Уильям» — напоминает она себе.
Того, что она узнала до сей поры об Уильяме Рэкхэме, вряд ли хватило бы на составление книги. Ей известны его предпочтения в том, что касается телесных отверстий (традиционные, если он не пребывает в дурном настроении), известно, как Уильям относится к длине своего привеска (вполне приличная, не правда ли? хотя встречаются мужчины, у которых эта штука побольше), она хранит в памяти все его высказывания о литературе, вплоть до последних насмешек над Джордж Элиот. Однако Уильям Рэкхэм, семьянин и гражданин? Это существо от нее ускользает и, в отличие от любовника, которого она заключает в объятия, определению не поддается.
И вот сегодня Конфетка, решившись узнать о нем побольше, идет по улице, на которой он проживает. Как же здесь тихо! И как просторно! Повсюду заводи зелени, а сколько деревьев! Прохожие редки и разделены немалыми расстояниями, они ничего не продают, они задумчивы и не обременены никакой поклажей, они всего лишь гуляют. Повозки и экипажи вкатываются в поле зрения очень медленно, да и на то, чтобы неторопливо скрыться из глаз, у них уходит приятно долгое время.
Один большой дом, далеко отстоящий от улицы, окружен совсем недавно покрашенной чугунной оградой; Конфетка мимоходом ведет ладонью в перчатке по ее завиткам и шишкам. Проходит минута, прежде чем она замечает, что главный мотив чугунного узора составляет буква «Р», повторенная сотни и сотни раз, прячущаяся среди чугунных завитушек.
— Эврика, — шепчет она.
Поправив на голове шляпку, Конфетка вглядывается сквозь глазок самой большой «Р», какую ей удается найти. Губы ее разделяются, растягиваются от благоговения, с которым она вбирает в себя дом, его колонны и портики, каретную дорожку и парк.
— Боже мой. Тебе придется содержать меня побогаче, чем сейчас, мой милый Вилли, — пророчески шепчет она.
Но тут парадная дверь дома Рэкхэма распахивается, — Конфетка мгновенно убирает ладони с ворот и ретируется. Не глядя ни влево, ни вправо, она поспешает к пересечению с другой идущей полумесяцем улицей, ей хочется стать невидимкой. Турнюр постукивает ее по, если позволительно так выразиться, заднице, она с трудом удерживается от того, чтобы перейти на бег. Настырный ветер вдруг обнаруживается там, где его только что и в помине не было (или он дул ей, ласково подталкивая, в спину?), ветер язвит лицо Конфетки, едва не срывает с нее шляпку, полощет ее юбки. Она укрывается — прячется, приседая — за первым же памятником, какой попадается ей на пути: за мраморной колонной, воздвигнутой в память о тех, кто пал в Крымской войне.
Конфетка выглядывает из-за постамента, проезжаясь щекою по именам юношей, которых нет больше на этой земле, по неглубоким выемкам гладкого мрамора. Вдоль Пембридж-Кресент к ней приближается женщина, хрупкая блондинка с идеальной фигурой, в платье цвета шоколада со сливками. Она шагает проворно, чуть раскачиваясь на ходу. Глаза у нее такие большие и синие, что красоту их легко заметить и с расстояния в двадцать ярдов.
Конфетка не сомневается — перед ней жена Уильяма Рэкхэма.
Раз или два он упоминал ее — в виде сравнения, — однако имени так и не назвал, и теперь у Конфетки нет слова, которым могла бы она обозначить подходящую все ближе миловидную молодую особу. «Вечно хворая», быть может. Если не принимать во внимание полной груди, миссис Рэкхэм обитает в теле на удивление детском. И детством в ней отзывается не одно только тело — сознает ли она, гадает Конфетка, что покусывает на ходу нижнюю губку?
В тот самый миг, когда миссис Рэкхэм достигает памятника, совершается нечто странное: весь Северный Кенсингтон становится свидетелем удивительного метеорологического явления — темно-серая туча пеленой застилает солнце, однако оно продолжает изливать блеск настолько яркий, что сама туча начинает светиться с великой силой. На земле же и полумесяц улицы, и всё, что есть на ней, заливается призрачным светом, сообщающим ненатуральную четкость всем и каждому камню мостовой, древесному листку и фонарному столбу. Все выступает на первый план, ничто не отходит на задний, все и выделяется, и затмевается свечением, обманчивым, как полярные сумерки.
Миссис Рэкхэм застывает на месте и с нескрываемым ужасом оглядывает небеса. Из своего укрытия за колонной Конфетка ясно видит судорожные подрагиванья ее белого горла, блестящие от страха глаза и ярко-красный прыщ на лбу.
— Ангелы и святые, спасите меня! — вскрикивает миссис Рэкхэм и, резко развернувшись, ударяется в бегство. Крохотные ступни ее почти не различаются под вскипающими подрубами юбок, она скользит по улице, точно бусина по нити, с противоестественной быстротой летя по противоестественно прямой линии. А затем, красивая, шоколадного цвета бусина, каковая и есть миссис Рэкхэм, совершает, словно следуя изгибу нити, вираж и исчезает за воротами дома Рэкхэма.
Мгновение спустя пелена спадает с солнца и мир утрачивает жутковатую отчетливость. Все опять предстает обычным; Боги ублаготворены.
Конфетка встает, ладонями стряхивает с юбок пыль. Движения ее так медлительны, точно она лишь сию минуту пробудилась от крепкого сна. И одна только мысль вертится в ее голове: «Почему Уильям ни разу не говорил мне о том, как прекрасен голос его жены?». На слух Конфетки, голос миссис Рэкхэм, даже обуянной ужасом, звучит, как у птицы — редкостной птицы, за которой охотятся лишь ее пения ради. Какой мужчина, если бы мог он слушать этот голос, когда ему заблагорассудится, не стал бы внимать ему при всякой возможности? Какое ухо способно было б устать от него? С таким вот голосом и желала бы родиться Конфетка — не хриплым и низким, как собственное ее карканье, но чистым, высоким и музыкальным.
«Ступай домой, дуреха, — одергивает она себя, когда в постамент памятника врезаются, разбрызгиваясь, первые капли дождя. — Это тебе свежий воздух ударил в голову».
