Две недели спустя мы застаем Уильяма Рэкхэма производящим окончательный осмотр дома, в котором он намеревается проводить, начиная с нынешнего вечера, столько времени, сколько позволит потратить на это его деловая жизнь. Последний из работников удалился, установив последний из предметов обстановки; теперь Уильям волен обозреть достигнутый результат и решить, действительно ли это элегантное жилище на Прайэри-Клоуз, Марилебон, стоило потраченного на него небольшого состояния.
Он задерживается в ведущем из прихожей коридоре, торопливо переставляет в хрустальной вазе красные розы, подрезая некоторые, дабы достичь совершенного их расположения. Такого внимания эстетическим тонкостям не уделял он с той поры, как был кембриджским щеголем. Конфетка пробудила в нем… Ну, говоря откровенно, пробудила в нем «все». Этот изысканный дом — самое подходящее для нее место: футляр, в котором будет храниться сокровище, коим она является.
Договор с миссис Кастауэй подписан. Старуха уступила ему, не противясь, — да и что могла она сделать? По сравнению с тем, что представлял он собой несколько месяцев назад, при подписании первого контракта, Уильям вырос десятикратно — она же, напротив, помельчала. При последнем его визите к ней старуха выглядела в мягком утреннем свете совсем не такой устрашающей, как в красных отблесках огня, пылавшего прежде в камине, — кричаще яркий наряд ее поблек и покрылся пылью, зримо кружившей в солнечных лучах. Уильям показал ей расписки лучших мебельщиков, мануфактурщиков, плиточников, стекольщиков и множества иных подряженных Джорджем Хантом, эсквайром, мастеров, равно как и банковский счет на имя мистера Ханта, поместившего на этот счет тысячу фунтов. (Разумеется, Уильям понимает, что может, если захочет, не ломать больше комедию, однако усилий она от него никаких не требует, так почему бы и не избавить себя от лишних хлопот? Ну, а банковский счет на имя Джорджа У. Ханта — что ж, если он, изучая систему налогообложения, ни в чем не запутался, счет этот может весьма и весьма ему пригодиться!).
Так или иначе, на миссис Кастауэй он произвел, по всему судя, впечатление очень внушительное и долго уговаривать ее разорвать старый контракт и передать Конфетку в единоличную его собственность не пришлось (пришлось, правда, расстаться с еще одной пачкой банкнот).
Сейчас, осматривая жилище на Прайэри-Клоуз, Уильям изгоняет из памяти ее жуткое, восковое, морщинистое лицо, убеждаясь, что уж здесь-товсе в полном порядке — все безупречно и совершенно. Местоположение для его любовного гнездышка выбрано идеальное, да и обставлено оно идеально; созданный в нем интерьер представляет собой гармонический компромисс между мужским и женским вкусами. Уильям присаживается на каждый стул и в каждое chaise-longue, озирает убранство комнат под всеми возможными углами. Он открывает и закрывает все дверцы, окна, приподнимает все крышки и оглядывает полки всех буфетов, книжных шкапов и этажерок — да, ничто не заедает и не скрипит.
Ванная комната — вот что его заботит. Правильно ли поступил он, установив в ней оборудование, которое позволяет принимать горячие ванны? Уродливые трубы напоминают Уильяму громоздкую машину, работающую на одной из рэкхэмовских фабрик. Быть может, большая переносная лохань обрадовала бы Конфетку сильнее? Да, но ему хочется, чтобы Конфетка содержала себя в чистоте, а эти новые ванны «Ардент» оснащены по последнему слову техники. Инструкции по обращению с нагревательной колонкой несколько сложноваты, к тому же, существует риск взрыва, однако Конфетка — девушка умная и, уж верно, не позволит колонке отправить ее к праотцам. Да и новая конструкция «Ардент» безопаснее и надежнее всех остальных. «В будущем, — сказал продавец, — такая ванна появится у каждого». (Услышав это, Уильям почувствовал искушение преподать ему урок правильного ведения дела и едва не ответил: «Нет-нет-нет, говорить надо иначе: простые смертные так и будут омываться в преувеличенных размеров помойных ведрах, а это достанется лишь наиболее утонченным и удачливым людям».)
Он неторопливо проходит в спальню и в десятый уж раз осматривает кровать, ощупывает и потирает, сжимая их пальцами, простыни и покрывала, на миг откидывается на подушки, чтобы оглядеть с них развешанные по стенам гравюры (chinoiserie,
[49]
не порнографические), полюбоваться отсвечивающим под лампами рисунком обоев. Все это, смеет надеяться Уильям, заслужит ее одобрения.
Внешне дом ничем не примечателен; тождествен, в сущности, тем, что возвышаются по обеим сторонам от него. Дверь из прихожей открывается прямо на улицу, впрочем, сооруженное на крыльце подобие темного короба наполовину укрывает ее от взглядов любопытствующих соседей. Верхние жильцы отсутствуют, поскольку Уильям взял внаём оба этажа и решил, осторожности ради, оставить верхние комнаты пустыми (хоть и мог бы получить, сдавая их, кругленькую сумму!).
Он смотрит на часы. Девять часов вечера семнадцатого марта 1875 года. Ему остается лишь посетить в последний раз заведение миссис Кастауэй и отвезти Конфетку в ее новый дом.
Генри Рэкхэм шагает, пересекая обжитую лишь наполовину опушку цивилизации, шагает в темноте, хотя ему давно пора спать. По натуре Генри человек не ночной, он из тех, кто просыпается с восходом солнца и с трудом подавляет зевоту после захода его. Но сегодня он вылез из теплой постели, торопливо накинул поверх ночной рубашки кое-какую одежду, прикрыл получившийся беспорядок длинным зимним пальто — и отправился на прогулку.
Первую пару миль его еще окружали улочки с домами и фонарями, однако их становилось все меньше и, наконец, они уступили место помигивающим вдали цыганским кострам, жутковатому зареву, стоящему над Большой западной железной дорогой, и данному нам Богом естественному освещению. Полная луна озаряет путь Генри. Огромная тень его поспешает обок, проворно пропрыгивая по неровной земле, точно стая черных крыс. Генри не замечает ее, он не отрывает глаз от своих неуклюжих, неутомимо несущих его вперед ступней в не завязанных ботинках.
«Я чудовище», — думает он.
Несмотря на холодный воздух и усилия, с коими он находит дорогу во тьме, Эммелин Фокс по-прежнему стоит перед его мысленным взором — или каким-то иным, позволяющим Генри видеть ее такой: раскинувшейся навзничь посреди будуара, нагой и распутной, ждущей, когда он упадет на нее. Видение это остается почти таким же ярким, каким оно было, когда Генри только еще откинул с себя одеяло, отвергнув авансы похотливого сна.
И однако же, этот портрет его дорогого друга, каким бы светозарно-ясным он ни был, дьявольски лжив. Никакой плоти миссис Фокс, за вычетом лица и ладоней, Генри ни разу в жизни не видел; все, что находится между шеей ее и талией, есть лишь плод его греховного воображения. Он сам скроил это тело и сшил его без сучка и задоринки из живописных изображений греческих богинь и нимф, а деталями совсем уж похабными снабдил оное Дьявол. Ей же принадлежит только лицо.
И тем не менее: «Да!» — шепчет она, томно простирая к нему руки. «Да!»
Прижавшись к деревянным перилам низкого, перекинутого через Большой соединительный канал моста, Генри расстегивается и молит об облегчении.
