— Боже милостивый, — всхлипывает она, — я свободна]
И Конфетка мгновенно приходит в бурное движение, перелетает из комнаты в комнату, впрочем, на этот раз она ведет себя хуже, чем прежде, — отнюдь не по-девичьи, — нет больше музыкальных взвизгов наслаждения, Конфетка буйствует, точно дитя трущоб, покрякивая и вопя в уродливом ликовании:
— Все это мое! Все для меня! Она выхватывает из вазы букет роз и, сдавив в кулаке их стебли, взмахивает ими, посылая по коридору безумный веер брызг. Она лупит головками цветов по ближайшему дверному косяку, вскрикивая от яростной радости, когда разлетаются в стороны их лепестки. Потом, развернувшись на каблуках, хлещет расползающимся букетом по стенам, пока пол коридора не покрывается красными ошметками, а стебли роз не обмякают и не трескаются.
Затем, устыдившись этой оргии и лишившись сил, Конфетка на нетвердых ногах приближается к книжному шкафу: прекрасной работы шкафу, поблескивающему полировкой и стеклом дверец, запертому на медный ключик — все это ее, только ее — и распахивает обе его дверцы. Выбрав на полке самого импозантного обличил том, Конфетка переносит его к креслу у камина и, усевшись, приступает к чтению. Во всяком случае, изображает чтение, ибо мысли ее уплывают от порта их приписки так далеко, что ей приходится признаться себе: ничего-то она не читает. Локоть Конфетки покоится на подлокотнике кресла, она сидит с видом скромницы, скромность просто-напросто распирает ее. Одна рука придерживает на коленях книгу, костяшки другой якобы подпирают щеку. Она смотрит в страницу, однако остановившиеся глаза ее видят не отпечатанные слова, но ее саму, Конфетку, сидящую скромно и сдержанно, читающую посреди элегантной, красиво обставленной комнаты, удерживаемую в этой комнате, точно якорем, грузным томом.
Так просиживает она несчетные минуты, время от времени переворачивая страницу, наблюдая откуда-то сверху, как ее бледные, покрытые замысловатым узором пальцы движутся поверх крошечных букв. Если бы не ихтиоз, кисть ее поглаживающей страницы руки вполне могла бы принадлежать благородной леди (впрочем, разве недуг этот не поражает и женщин родовитых?). Конфетка уверена, что где-то, в некоем погруженном в покой особняке сидит сейчас, читая — в точности, как она, — книгу, настоящая леди. Они читают вместе, точно один человек.
В конце концов, чары истаивают, истаивают необратимо, и Конфетка признается себе, что книгу она не читает, что не имеет ни малейшего представления не только о содержании ее, но и о названии. И совсем как живописец, понявший, что освещение ушло, решительно складывает краски и кисти, Конфетка захлопывает книгу и опускает ее на пол у кресла. А встав из него, обнаруживает, что нелепейшим образом ослабела, что колени ее подгибаются и вся она от головы до пят покрыта испариной.
Пошатываясь, она переходит в спальню и тяжело опускается на кровать. На прикроватном столике стоят бок о бок хрустальный кувшин с водой и стаканчик: Конфетка, ухватив кувшин, выливает из него воду, — пинты две, не меньше, — прямо себе в горло, расплескивая ее и оставаясь к этому равнодушной. Утолив жажду, она откидывается на подушки, и волосы ее липнут к намокшей шее и груди.
— Да, я свободна, — еще раз, но уже не так исступленно произносит Конфетка. Веки ее слипаются, тело немеет, точно отдельные части его засыпают одна за другой. Однако она, сделав над собой усилие, поднимается на ноги, чтобы заглянуть в гардероб. Там пусто. Каких только вещей ни накупил для нее Рэкхэм, а вот о ночном белье не подумал. Мог бы, забирая ее из дома миссис Кастауэй, и сказать, чтобы она прихватила ночную сорочку!.. Да, но тогда у него не получилось бы такого сюрприза.
Еле живая от усталости, Конфетка все-таки заставляет себя погасить в доме все лампы, возвращается в спальню, стягивает с себя одежду и, оставив ее грудой валяться на полу, заползает в постель. Впрочем, пролежав лишь пару секунд, Конфетка снова выползает из постели, несмотря на протесты изголодавшегося по сну, уже подступившего к самому краю сладкого забытья тела. Опустившись на колени, она приподнимает край простыни, дабы убедиться в том, что и так уже знает: эта кровать, в отличие от прежней, той, что стоит в доме миссис Кастауэй, не застелена в несколько слоев простынями и навощенными холстами. Испачканная Рэкхэмом простыня — единственная, какая у нее есть. Конфетка сдирает ее с кровати и ложится, голая, на голый матрас.
«Завтра купишь столько простыней, сколько захочешь», — говорит она себе, накрываясь дорогим, теплым одеялом. И благодарно позволяет бессознательности затопить, точно приливу, ее голову. Утром она переберет все, что ей нужно, все, о чем не позаботился Рэкхэм. Утром начнет продумывать доспехи, в которых сможет вести независимое существование.
Утром она обнаружит, что забыла загасить камин и его заполнил черный, усталый пепел, что тепло, которое прежде поднималось к ней из перетопленной гостиной миссис Кастауэй, в доме отсутствует, что никакой Кристофер не ждет у ее двери с ведерком угля. И ей придется — впервые в жизни — мириться с ничем не смягченной промозглостью нового дня.
ЧАСТЬ 3
Частные жилища, людные сборища
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Въехав в город по незнакомой дороге, пытаясь разглядеть что-нибудь сквозь пелену утреннего тумана и клубы выдыхаемого лошадью пара, элегантная молодая дама чувствует себя так, точно она никогда прежде здесь не была. Ей казалось, будто она знает эти улицы как тыльную сторону собственной руки, однако и руки ее, плотно обтянутые чистейшими замшевыми перчатками, кажутся ей сейчас немного чужими.
Вот-вот начнется Сезон, и все большее число людей благородных покидает сельские поместья и устремляется в Лондон; на Оксфорд-стрит не протолкнуться, поэтому кебмен избирает улицы поуже, проворно уклоняясь от основных препон социального муравейника. С минуту элегантная молодая дама катит мимо элегантных новых домов, построенных для nouveaux riches,
[51]
в следующую она уже тянет шею, вглядываясь в стоящие сплошняком дома повеличавее, принадлежащие людям более старым и достопочтенным; а в следующую за этой кеб ее уже погромыхивает, минуя старинные доходные дома, — когда-то в них жили политики и пэры, ныне же обитает, мирясь с теснотой и убожеством, несметное полчище поденщиков. Из каждого лестничного колодца и конюшенного двора смотрят на улицу запавшие глаза мужчин и женщин, почти уже изголодавшихся в долгом ожидании Сезона, жаждущих работы, которую он с собой принесет. Они ждут не дождутся, когда им снова можно будет сгребать конский навоз с пути прогуливающихся леди и стирать одежду молодых джентльменов.
Но тут кебмен сворачивает на Грейт-Марлборо-стрит, и все вокруг внезапно становится знакомым.
— Вот здесь! — вскрикивает молодая леди.
Кембен натягивает поводья:
— Вы, вроде, про Силвер-стрит говорили, мисс.
— Да, но можно и здесь, — повторяет Конфетка. Храбрости в ней поубавилось, ей нужно, прежде чем она предстанет перед миссис Кастауэй, побыть какое-то время одной. — Голова закружилась немного, а от прогулки мне станет лучше.
