Зрелище было страшноватое, у меня и сейчас при воспоминании о нем холодок бежит по спине: старая, очень старая женщина с обтянутыми шерстяной черной тканью тонкими ножками, покачивается, сидя на корточках и не на миг не сводя с меня глаз.
— Однако вы оставили эти попытки, боясь разочаровать ваших почитателей? — поинтересовался я.
Вопрос отскочил от Табиты, точно брошенный мной моток шерсти. С таким же успехом я мог бы спросить ее о температуре на Марсе или о счете, с которым закончился последний из сыгранных на Сицилии футбольных матчей.
— Вы не поняли, — прошептала она; большие глаза ее оживились, в них появилось плутоватое выражение. — Я уже написала это. Чушь, которую я несу в интервью, все эти «Мне нечего больше сказать» — просто вранье. Понимаете, мне приходится врать.
— И кто же принуждает вас к этому?
Она кивнула в сторону кабинета. Черная челка упала ей на глаза.
— Но почему? — с искренним сочувствием спросил я. — Или ваша новая книга о нем?
Табита с силой потрясла головой, совсем как ребенок. Короткие черные волосы ее взмывали и опадали.
— Но почему же тогда он противится ее изданию?
— Я не знаю, — тихо проскулила Табита. — Да и кто может угадать, что у него на уме?
И прежде, чем я успел придумать ответ на этот вопрос, Табита, не переставая говорить и говорить, на четвереньках поползла через гостиную к антикварному бюро.
— Мои первые романы никуда не годились, никуда. Фальшь, подлог, трусость. Разум рассказчика вовсе не был в них разумом животного. Он был человеческим разумом, переодетым в звериную шкуру. Человеческим голосом с легким звериным акцентом.
Последняя фраза меня поразила. В ней ощущалась сила и выразительность, превосходившая все, что мне довелось прочитать в книгах Табиты. Сказать по правде, фраза эта пошатнула мое снисходительное отношение к ней, я вдруг увидел в Табите писателя крупного и зрелого — и в то же самое время смотрел, как она на карачках пересекает гостиную.
— М-м… ну, когда мы прибегаем к антропорфизму, проблема такого рода оказывается неизбежной, не правда ли? — так попытался я утешить Табиту.
То, что она искала, было спрятано под бюро. Листок бумаги, покрытый пылью и псиной шерстью.
— Вот, — сказала она, толчком отправив его скользить по полированному полу ко мне. — Это моя новая книга. Я рассовала ее кусочками по всему дому, чтобы он не нашел. Сейчас не читайте, вам может времени не хватить. Возьмите листок с собой и сохраните, но только надежно.
Краснея, чувствуя себя не в своей тарелке, я сложил исписанный от руки листок квадратиком и опустил в карман пиджака.
— Она называется «Окно не открыто», — сказала Табита. — История, рассказанная кошкой.
— Вот как? — отозвался я насколько смог живо, но, по-видимому, что-то в моем голосе выдало охватившее меня разочарование.
— Нет, на «Кошачью лапу» она нисколько не похожа, — напряженно зашептала Табита. — Это настоящий рассказ кошки. Неподдельный. Без человеческой правки. Кошка в чистом виде. Книга, которую могли бы читать и сами кошки, если бы они умели читать.
— А вы не пробовали прочесть ее вслух вашим кошкам?
Она, уже забиравшаяся назад, в кресло, взглянула на меня с укоризной.
— Вы посмеиваетесь надо мной, дорогой, ну и ладно, пусть. То, что я вам отдала, убедит вас в моей правоте. Конечно, я вынуждена была пойти на компромисс, написать все по-английски. Но этот компромисс — единственный.
Мне пришлось приложить немалые усилия, чтобы сохранить серьезную мину, однако потом, разобрав ее хранимые в тайне от всех каракули, я понял — Табита была совершенно права. Ниже я привожу выдержку из книги Табиты, нашедшую приют в кармане моего пиджака (и прошу отметить, я не имею ни малейшего понятия, относится ли она к началу книги, к концу ее или к середине):
Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Шелест травы. Мышь? Мышь? Не мышь.
Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Шелест травы. Мышь? Мышь? Не мышь.
Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Задолго до здесь была мышь. Мышь? Мышь. Иди сюда, мышь. Иди. Дааа!
Теперь мышь моя. В моем рту, теплый трепет. На моем языке, биение сердца. Иди, мышь. Иди в мой дом. Мой дом полон мышей, место для игр. Дорога такая: трава, жесткая земля, окно. Внутри моего дома, хозяин. Достаточно ты велика для него? Не умирай пока, живи. Живи для него. Огромная рука хозяина будет трогать меня везде, хозяин это любит. Его рука, поглаживающая меня, как многое множество языков.
Но окно не открыто. Окно не открыто. Мышь во рту, теплый пульс, биение сердца, но окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто. Окно не открыто.
Сидя там, в щегольской гостиной Табиты Уоррен, я вдруг учуял странный, острый запах. Табита устроилась в кресле на корточках, вид у нее был отсутствующий, а из кабинета к нам уже поспешал ее муж.
Джек Уоррен взглянул на Табиту, потом на меня, потом на выходную дверь, то был недвусмысленный знак — мне пора уходить. Он снова занял свое прежнее место рядом с Табитой, опустив на плечо ее руку — жест (как я теперь понимал) ограждающий и печальный. Чтобы там ни пришлось ему выслушать по телефону, оно лишило его лицо глянца спокойного самообладания, добавив красноты в веки, слегка растрепав седые тонкие волосы. Запах стал уже едким, он привлек овчарку, и та, опершись передними лапами о кресло Табиты, обнюхивала его.
