— Нюхач был собакой, — ответила Таинто’лилит. — А наша мать не собака.
— Я и не говорю, что мы должны сделать то же самое. Но мы можем похоронить ее вместе с вещами, которые она любила.
— Ей не понравилось бы, что мы закапываем ее вещи. Каждый раз, как мать отдавала нам что-то, она потом очень сердилась, если мы это пачкали.
— А разве она не в ящике будет лежать?
— Не знаю. Про ящик отец ничего не сказал. И помнишь, когда мы заговорили с ним о лисьей клетке, он ответил, что у него нет на такие глупости дерева.
Марко’каин нахохлился, погрузясь в размышления. Языки за дверью все уже долакали, а сами собаки, тихо пощелкивая по полу когтистыми лапами, удалились. Вещи этого рода стали теперь слышнее — из-за молчания матери, лежавшей за спинами близнецов.
— Я думаю, — сказал, наконец, Марко’каин, — мать нужно будет похоронить в очень глубоком снегу. Тогда, если мы потом решим, что это неправильно, можно будет выкопать ее, и она еще не испортится.
По какой-то причине Таинто’лилит снова заплакала. Брат обнял ее рукой за подрагивающие плечи. Кровать слегка сотрясалась, покачивая три своих бремени.
— Ей не понравилось бы лежать в снегу, — всхлипывала Таинто’лилит.
Марко’каин прикусил нижнюю губу, нахмурился:
— Но ведь мертвецы ничего не чувствуют, так?
— Не чувствуют?
— Об этом написано в «Книге Знания», я уверен.
Они сходили за «Книгой Знания», принесли ее в спальню матери, отыскали нужную страницу. И точно, на странице стояло: «Мертвецы ничего не чувствуют».
И само это физическое действие — доставка сюда «Книги Знания» — независимо от того, что в ней было записано, немного подбодрило близнецов. Оно на минуту увело их из спальни матери, и по пути горе, скопившееся в их душах, улетучилось, подобно безвредным испарениям. Когда они возвратились назад, спальня показалась им более светлой, гостеприимной. Уна Фаренгейт лежала в точности там, где они ее оставили, и ничто в ней не переменилось, ни единый локон, ни единый отблеск света на зубах. Из чего с совершеннейшей непреложностью следовало, что дух ее отлетел, и потому дети почти забыли об ужасе, который внушало им покинутое матерью тело. Оно стало пустой оболочкой, в которой не было больше настоящей их матери, — драгоценнейшим из ее достояний, оставленным детям, как прощальный подарок.
И сейчас близнецам предстояло решить, как лучше всего передать этот подарок вселенной. Существовала же, в конце-то концов, возможность, что теперь, когда мать умерла, а ее прекрасное тело перешло в полное распоряжение детей, она проникнется к ним намного большим интересом. Бывшая при жизни столь сдержанной, она могла сейчас с тревогой следить за ними откуда-то сверху, желая удостовериться, что после кончины ее с ней не станут обращаться плохо, неуважительно.
— И все-таки, не хочется мне ее замораживать, — сказала Таинто’лилит, — даже если она этого не почувствует. Она наша мать, а не кусок баранины, который кладут в морозильник.
Марко’каин кивнул, соглашаясь, и тут же, всего мгновенье спустя, насупился: в голову его постучалась новая мысль.
— Возможно, нам следует съесть ее, — сказал он.
— Ой! Какие ты гадости говоришь! — воскликнула его сестра.
— Да, потому что в ней может таиться сила, — рассудительно настаивал он.
Таинто’лилит прикусила нижнюю губу, призадумалась. Любую идею необходимо осмысливать всесторонне. Вселенная знает, что является наилучшим для каждого, хотя порою трудно бывает понять, каким путем надлежит подбираться к ее сокровенной сути.
Набравшись храбрости, Таинто’лилит попыталась представить снисходительную улыбку вселенной, наблюдающей за исполнением столь жуткого ритуала, — и себя, приносящую в жертву все свои чувства, чтобы отважно исполнить его. Да, несомненно, в мысли о том, что мать укроется в них, что тело ее не придется бросать на потребу стихий и паразитов, присутствовало мощное обаяние.
— Она слишком большая — наконец, сказала Таинто’лилит. — Если бы можно было съесть ее, как яблоко — или половинку яблока, — я бы попробовала.
— Мы могли бы съедать по кусочку, и так до конца наших дней, — предложил брат. — Ничего больше не есть, никогда. Это будет сильное слово, обращенное нами к вселенной.
— Глупости ты говоришь, — вздохнула Таинто’лилит. — Меня тошнить начинает. Подумай хоть о ее волосах.
— С волосами можно поступить как-то иначе.
— Глупости.
— Да, ты права.
Совсем упавшие духом, они сидели на краешке кровати, и «Книга Знаний» лежала, закрытая, на полу у их ног.
— Ладно… тогда что нам остается? — спустя какое-то время спросила Таинто’лилит.
— Самое лучшее, — ответил Марко’каин.
— Это ты о чем? — поинтересовалась Таинто’лилит.
— Все, до чего мы пока что додумались, было плохо, — пояснил Марко’каин. — Значит, осталось только самое лучшее.
Эта мысль подбодрила их. И они с обновленным усердием стали думать дальше.
— Отец, похоже, предпочитает кремацию, — сказал Марко’каин. — Ну, то есть, он хочет ее сжечь.
— Почему ты так решил?
— По тому, как он произнес это слово.
— Так ведь он же сказал, что решать должны мы.
— И сказал, чтобы решали мы побыстрее.
— А сколько сейчас времени?
— Не знаю. Кукушки скоро скажут.
— Не хочу я ее сжигать, — взволновалась Таинто’лилит. — Это еще хуже, чем съесть. Все равно, что начать варить ее, а потом забыть об этом и, когда возвращаешься к ней, она уже вся почернела, попортилась.
— Гухийнуи своих мертвых сжигают. Я точно слышал, как отец это говорил.
— У каждого племени свои ритуалы, — ответила Таинто’лилит и взмахнула руками, стараясь, чтобы брат получше понял ее. — Вселенная знает, что мы не гухийнуи. Она не дура. И мы должны поступать так, как принято в нашем племени.
— Ты думаешь, мы с тобой племя?
— Конечно, племя.
— Племя всего из двух человек?
— Там, откуда приехали мать и отец, много таких, как мы. Они и есть наше племя.
— Отец говорит, там живут одни дураки, к которым лучше не поворачиваться спиной. А мать сказала однажды, что они позволяют улицам зарастать грязью, а в другой раз, что поезда там всегда опаздывают и битком набиты грубиянами, которые ни за что не уступят даме место.
— И все-таки, они — наше племя.
Марко’каин странно взволновался, теперь он пощипывал шрамики на костяшках своих кистей, шаркал по полу ступнями.
— Никак не вспомню, почему мы вдруг заговорили об этом, — сокрушенно промолвил он.
— Я тоже, — призналась Таинто’лилит.
