— Пусть решает вселенная, — сказала она. — Давай подождем еще одного знака.
— Ладно, — ответил брат. И они замерли, вглядываясь в простор освещенных солнцем снегов, вслушиваясь и вслушиваясь. Однако вселенная ничего им не сказала.
В конце концов, близнецы потеряли терпение и приняли решение сами. Они поедут домой. Будет как-то неправильно, чувствовали они, пускаться в дальнейшие приключения, когда миссия их завершена, да и собаки, похоже, изнывают от желания возвратиться в дом. К тому же, у них освободились длинные, удобные сани, в которых Таинто’лилит с Марко’каином смогут продремать, нежась под солнцем, многие мили, пока лайки будут тянуть к дому свое полегчавшее бремя.
Так они и поступили.
Как-то раз, во время одного из редких у нее приступов ностальгической говорливости Уна Фаренгейт рассказала детям о поездах-экспрессах, переносящих — в самых глубинах Европы — людей через границы, доставляя их из одной страны в другую, да так, что следить за направлением, в котором движется поезд, и подправлять его никому и в голову не приходит. Люди могут играть в карты, читать книги, даже спать, а поезд идет себе и идет — безошибочно, словно его подтягивают к назначенному месту крепкой веревкой. Вот примерно такие же ощущения и породило в близнецах Фаренгейт их долгое возвращение к цивилизации.
И когда они, наконец, поняли, что уже покоятся в теплом и темном месте, оно показалось им одним из тех баснословных туннелей, что ведут к вокзалу, туннелем из тех, на описание коих в «Книге Знаний» они потратили столько трудов. На самом же деле, близнецы оказались в отапливаемом прибежище собак, в притулившейся за генератором бетонной псарне. Измученные собаки улеглись в ней, не дожидаясь даже, когда их избавят от упряжи.
Таинто’лилит с Марко’каином вывалились из саней, точно пара недоразмороженных рыбин, а после попадали на водоросли, плотным слоем устилавшие пол псарни. Оба поняли вдруг, что уже наполовину мертвы. Один лишь инстинкт, заставивший их улечься в санях вплотную друг к дружке, прижавшись телом к телу, зарывшись носами в меховые капюшоны, и уберег близнецов от вечного ледяного забвения.
— Ох, ох, ох, — постанывали они, обморочно выползая на четвереньках с разных сторон материнских саней. Нюхач-младший, уже бескостно повалившийся на пол, поднял голову, на миг обеспокоясь благополучием близнецов, но тут же снова уткнулся носом в сон. Ничего, выживут.
Бориса Фаренгейта возвращение близнецов поразило как громом. Буйное вторжение оравы белых медведей изумило бы его куда меньше, чем двое детей, тихо вошедших в кухню, пришлепывая по полу мокрыми, грязными носками. Переводя взгляд с одного из близнецов на другого, он заметил красные разводы на их подбородках и на груди комбинезонов, заметил облепившую их кругом собачью шерсть, воспаленную красноту блестящих глаз.
— Все сделано, отец, — желая успокоить его, сказала Таинто’лилит, однако серое лицо старика лишь посерело еще сильнее.
Возможно, замешательство его было вызвано необходимостью как-то справляться сразу с двумя хозяйскими обязанностями: радушно принимать возвратившихся в дом детей, не забывая при этом развлекать гостью. Ибо Борис Фаренгейт к числу людей особо общительных не принадлежал, а полноватая женщина, сидевшая с чашкой чая в руке за кухонным столом, определенно была первой гостьей, какую случилось увидеть этому дому.
— О, Бамси! — воскликнула она, обращаясь, надо думать, к Борису. — Ты не говорил, что у тебя есть дети!
Нижняя челюсть Бориса заходила ходуном, точно разладившийся от дурного с ним обращения мотор.
— Я… я хотел сделать сюрприз, — запинаясь, промямлил он. — Вообще-то, больших хлопот с ними не будет. Они, в основном… сами о себе заботятся.
— Ой, но какие же они миленькие! — вскричала, вскакивая с кухонного табурета, женщина. Роста она была невеликого, не многим выше близнецов, а голову ее украшали соблазнительно взъерошенные, густые светлые волосы. Кожу женщины покрывал загар, отдававший в тона жженого сахара, составляя яркий контраст с ее белым купальным халатом. Лицо обладало сверхъестественным сходством с личиком куклы, одной из тех, которых мать год за годам дарила близнецам — скандинавской малютки, предназначенной (согласно «Книге») для того, чтобы подвешивать ее к потолку автомобиля. А кроме того, женщина прямо-таки светилась от здорового питания.
— Это госпожа Кристенсен, — прокаркал Борис Фаренгейт. — Она теперь будет жить с нами.
— Как поживаете, — в один голос спросили близнецы, прибегнув к языку тех книжек, которые им довелось прочесть. Они решили, что от них ожидают именно этого.
— О, превосходно! — разулыбалась госпожа Кристенсен и протянула им руки, по одной на каждого.
Сгорбившийся над кухонным столом Борис Фаренгейт показывал все свои зубы в улыбке, ему до ужаса не шедшей.
Близнецы наелись так, что у них закололо в животах — проглотили по обильной порции мяса, приготовленного госпожой Кристенсен. Они были слишком слабы, чтобы сидеть со взрослыми за столом, поэтому тарелки их, с верхом наполненные парящим белком и комьями крахмала, госпожа Кристенсен поставила на пол.
— Бедняжки, бедняжки, — причитала она, наклоняясь, чтобы налить им молока — не из объемистой груди, колыхавшейся под ее купальным халатом, но из разноцветной произведенной в Канаде картонки. И прежде чем дети успели воспитанно поблагодарить ее, вернулась к плите.
Госпожа Кристенсен была, на самом-то деле, вырабатывавшей кулинарную энергию динамо-машиной, — она безостановочно щебетала, купаясь в парах своей быстроходной стряпни, сбивала, не глядя на них, яйца, и радостно жонглировала утварью, которой Уна Фаренгейт никогда не пользовалась.
— Вот, это тебе, скрытный мошенник, — сказала она, поставив перед сбитым с толку Борисом тарелку шипящих котлет.
И следом, пронзительным шепотком:
— Я просто умираю от желания узнать, о чем еще ты не упомянул в письмах!
Таинто’лилит и Марко’каин, извинившись, покинули кухню и обоих вырвало.
Одни в своей спальне, дрожащие, согнувшиеся над металлическим тазиком, они, казалось, целую вечность, извергали из себя жижу, отливавшую всеми цветами радуги.
— От нас дурно пахнет, — сказал Марко’каин в недолгом перерыве между позывами.
— Это все помидоры, — вздохнула Таинто’лилит.
Больше всего на свете им хотелось сейчас искупаться. Само по себе, это проблемой не было: близнецы привыкли и мыться, и одежду свою стирать вместе. Однако теперь их томила новая, не высказанная ими вслух тревога: а ну как госпожа Кристенсен вызовется купать их. Мысль эта была ужасающей — запретной, хоть и не понятно почему, более всего, с чем они когда-либо сталкивались в жизни. Но, в конце концов, близнецы все же прокрались в ванную комнату, заперлись в ней и наполнили ванну.
Взвизги женского веселья и рокоток отцовских увещеваний эхом разносились по дому, а голые близнецы уже вступили вдвоем в горячую воду.
