Какое-то время ощущения руки от утряски ничем не отличались от таких же ощущений в предыдущие разы. Она хватала банку, била ее дном об колоду с резиновой наклейкой, ставила обратно на ленту транспортера и брала новую. Но не прошло и нескольких минут, как рука начала испытывать какое-то неприятное ощущение, указывавшее на то, что с организмом Нины не все в порядке. Казалось, какие-то микроскопические насекомые покусывают нервные окончания: сначала руке от этого было как-то тревожно, а затем стало даже приятно, словно от массажа. Рука чувствовала, как она разбухает, тяжелеет — примерно так же она чувствовала себя, когда ее придавило Нининым бедром, — но, парадоксальным образом, она в то же время ощущала такую легкость, словно внутри фабрики на время отменили закон всемирного тяготения, и все предметы из плотной материи вот-вот воспарят в воздух. Тем не менее рука продолжала заниматься утряской, нанося по колоде один за другим удары, ритмичные, как сердцебиение, и громкие, как звук падающего металлолома. Можно сказать даже, что этот ритм звучал громче обычного, потому что подчинялся какому-то автоматизму. Нина превратилась в машину, на действия которой рука больше не могла влиять, но эффективность которой была несомненна. Вскоре наступило состояние странного равновесия: рука, онемевшая и тяжелая, продолжала наносить удары, скорее просто следуя за банками, самостоятельно взлетавшими в воздух и опускавшимися, нежели прилагая какие-либо усилия. В какой-то момент эта деятельность превратилась в нечто вроде застывшего движения, наподобие волн на поверхности моря; душа руки витала где-то далеко, наблюдая за всем происходящим сверху.
Разумеется, секунды по-прежнему пролетали, словно яркие вспышки времени, мигая в такт с вечностью, но при этом они никак не складывались в минуты. Каждая из них сливалась со следующей или с предыдущей или просто внезапно исчезала по собственной прихоти. Внутри этих секунд, словно начинка в тарталетках, таились ощущения: ощущения, связанные с движениями вверх и вниз в удушливом, пропитанном уксусом воздухе, ощущение удара банки о резину, ощущение утраты смысла происходящего, а затем — ощущение утраты контакта с банкой, ощущение разбивающейся банки и ощущение острого стекла, вторгающегося в то пространство, которое до сих пор рука Нины делила только с самой Ниной.
Рука Нины взмыла в воздух, чувствуя, насколько ее прыжок растянут во времени, и с удовольствием переживая каждое мгновение своего полета. Она догадывалась, что очутилась дальше, гораздо дальше от Нининого центра тяжести, чем ей это удавалось до сих пор. Все еще слегка занемевшая, подчинившись порыву любопытства, в котором едва отдавала себе отчет, она широко раздвинула пальцы в ожидании новых команд и приказаний от Нины, но обнаружила, что потеряла с ней всякую связь.
Пока рука парила в огромном небе, лишенном трения и состоявшем из чистого времени, перед ней проплыли воспоминания обо всех годах, прожитых ею в зависимости от Нины. Рука всегда верила, что она может существовать только подле Нины, но теперь у нее в первый раз зародились сомнения. Рука и Нина в каком-то смысле часто мешали друг другу. Возможно, они были попросту плохой парой.
Теперь рука, более не скованная страхами Нины и ограниченностью ее кругозора, внезапно начала догадываться о миллионах других возможностей, которые могли бы открыться перед ней, попади она к иным людям и в иное время… Ее нервы, все еще готовые отвечать на сигналы, получали отдаленные, глухие инструкции из большого мира движений.
Связанная воображаемыми нитями с телами незнакомых людей, рука сокращала свои вполне материальные мышцы самыми разнообразными способами, то инкрустируя крошечными бриллиантиками брошь в виде сердечка, то вырезая где-то в Швейцарии деревянные сувенирные фигурки, то собирая компас из блестящих металлических деталей, разложенных на куске бархата. Или же, чувствуя, как покалывает кожу сухая африканская жара, брала в пальцы экзотический струнный инструмент с оранжевым корпусом и, набравшись храбрости, перебирала струны, пока те не становились влажными от пота. Или еще — совсем в другом месте и в другое время — она реставрировала «Пьету», подвергшуюся нападению вандалов, склеивая поврежденное запястье Христа из крошек мрамора величиной с осколочек яичной скорлупы. Затем, облаченная в прозрачную перчатку, сшивала поврежденные нервы микрохирургической иглой или орудовала тонкой кистью, изготовленной из волоса более мягкого, чем волоски на затылке, — кистью, на кончике которой поблескивала капля кроваво-красной краски, необходимой для того, чтобы завершить шедевр. Потом, словно устав ото всех этих требующих невероятной сосредоточенности занятий, она приводила в действие детонатор, в мгновение ока изменявший топографию мира, поворачивала рубильник, возвращавший электричество в разбомбленную балканскую деревушку, водружала знамя на вершине горы. В поисках более утонченных осязательных впечатлений она сажала в суглинистую почву росток тисового дерева, извлекала покрытую известью шпагу из коралловых зарослей на дне моря и поглаживала запорошенную снегом холку эскимосской лайки.
Эти и бесчисленные другие ощущения, навыки и умения стремительно проносились по нервам Нининой руки, но, хотя число их было бесконечно велико, способность руки к их восприятию оказалась конечной. В конце концов наступило насыщение, и рука постепенно перестала обращать внимание даже на те каналы, по которым по-прежнему поступала информация.
Сейчас ей больше всего хотелось насладиться неподвижностью, анестезией, темнотой — наподобие тех, которые она находила под подушкой.
К счастью, одной мысли о темноте оказалось достаточно, чтобы рука полетела по направлению к ней, словно в этой вселенной внетелесных возможностей для полета не требовалось ничего, кроме простого желания летать.
Воздух будто стал более разреженным, более бедным ощущениями, и воспоминания, которые теперь наполняли руку, были успокаивающе родными и знакомыми: хлебные крошки, рассыпанные по простыне, поутру — приятная щетина на подбородке красивого мужчины, мыльная пена в ванне, сверкающая, словно полярные льды, прикосновение к нежному пушку зеленоватого мха, выросшего прямо за порогом дома.
Наконец, прежде чем рука сжалась в комок и окончательно затихла, она заново пережила еще одно воспоминание, о том, как Нина, тогда только-только начавший открывать мир младенец нескольких дней от роду, впервые обнаружила прямо у себя под носом ее — розоватый цветок с пятью лепестками, таинственным образом соединенный с Нининым телом.
Окалина Ада
(пер. С. Ильин)
По прошествии четырех часов семнадцати минут на землю упала капля дождя, и Иван воспрянул духом.
Были, разумеется, и другие капли (правда, немного), однако на выбранный для опыта аккуратно расчерченный прямоугольник упала только эта, и Иван тут же включил приборы. Ему нужно было точно выяснить, что происходит с каплей после удара о песчаную почву: долго ли она остается лежать на поверхности, подрагивая, подобно жидкой жемчужине, насколько медленно впитывается, как глубоко проникает в землю?
