А Иванка Зильбермахер видела свою задачу в том, чтобы сохранить отношения с Иваном. Она состояла в его женах уже двадцать три года — привлекательная жизнерадостная женщина, способная вырабатывать определенное количество энергии и при жаре в 120 градусов, даром что происходила она из страны довольно прохладной. Загар ее казался особенно темным по контрасту с белыми блузками и юбками, которые она неизменно носила. Иванка говорила в шутку, что приобрела здесь еще большее, чем прежде, сходство с цыганкой. Она готовила вкуснейшие запеканки, которые затем охлаждались в холодильнике, — никто из попробовавших их никогда не догадался бы, что происхождением своим они обязаны консервным банкам. Она умела очаровывать несговорчивых чиновников. Умела заставлять враждебно настроенных бхаратанцев отводить глаза в сторону. И была прекрасной любовницей.
Наиболее очевидной общей чертой Ивана и Иванки были их имена, впрочем, почти полная идентичность таковых представляла собой всего лишь совпадение. Иван принадлежал к четвертому поколению американских евреев, имевших в далеком прошлом украинских предков — далеком настолько, что для него оно значило куда меньше того (например) обстоятельства, что хлопья «Келлогс» были теперь не такими сладкими, как в пору его детства, не ведавшую суетливых забот о здоровье. Иванка же была венгеркой, попавшей в США лишь в 1968 году. Двадцатилетняя, никого в чужой стране не знавшая и почти не говорившая по-английски, она сочла удивительное совпадение, вследствие коего имя ближайшего ее соседа оказалось мужским эквивалентом ее имени, достойной темой для разговора, хоть он и давался ей почти с таким же трудом, с каким и любая другая беседа с местными жителями.
— Иван — Иванка — то же самое! — и она улыбалась, испытывая облегчение оттого, что смогла добраться до конца предложения, не совершив по пути ни одной серьезной ошибки.
Иван в то время питал интерес — искренний интерес — к политической ситуации в Венгрии, и это пробудило в Иванке теплые чувства к нему, поскольку все мужчины, с которыми она знакомилась до сей поры, обыкновенно вели разговоры только о телевизоре, еде, погоде и сексе. Ирония, присущая их отношениям, состояла в том, что, какое бы живое чувство ни вызывал этот интерес в маленьком перемещенном теле Иванки, ее словарного запаса для разговоров о венгерской политике попросту не хватало, отчего ей приходилось отделываться увечными клише насчет телевизора, еды, погоды и секса. Иванка пыталась объяснить ему, на что похожа жизнь молодой женщины в Восточной Европе, как отличается она от жизни в Америке. Не зная слов вроде «сознательный», «политическая грамотность», «неравенство полов», она вынуждена была обходиться их грубыми эквивалентами, и каким-то образом ее уверения в том, что «здесь, в Америке, женщина может быть не такая привольная», привели к тому, что она позволила Ивану затащить ее в койку.
Впрочем, в постели он оказался хорош. Ко времени, когда Иванка освоила язык настолько, чтобы суметь понять, действительно ли Иван настроен на ее длину волны, она привыкла к нему до того, что он стал казаться ей мужчиной, которого она так или иначе выбрала бы сама, будь на то ее воля.
Хотя сказать с уверенностью трудно. Если твой мужчина уже в точности знает, какую именно точку на твоей попе следует нажимать средним пальцем, как, не разыгрывая патриарха, отвечать на просьбу передать тебе газету и какой именно сорт шампуня хорош для твоих жестких черных волос, тебе становится трудно судить о нем так, как если б он был недавним знакомым. Ну и к тому же… она любила Ивана. Любила достаточно, чтобы воспламениться желанием прикончить его, когда он после четырех лет супружества загулял на стороне: она тогда выбросила в окно на лежащую четырьмя этажами ниже улицу его одежду, книги по метеорологии, обувь и прочее, потом хлестнула мужа по лицу — да так, что очки полетели в сторону, а потом еще несколько раз двинула по носу. Иван, обливаясь кровью, принес ей, прямо на полу спальни, энергичные извинения, благодаря которым они и зачали первого из трех своих детей.
Дитя это, Лидия, было теперь с ними — здесь, в Бхаратане. Ей уже исполнилось восемнадцать, и, разумеется, воспоминаний о своем зачатии она не сохранила. Подумать о том, что родители вообще предаются плотской любви, — для нее это было все равно, что представить себе Рона и Нэнси Рейган принявшими позу soixante-neuf.
[1]
По мнению Лидии, единственным в их семье человеком, пригодным для полового акта, была она. Тело у нее было белым и гладким, с угольно-черными волосами, из которых ей больше всего нравились брови и лобковая поросль. Ноги, правда, были коротковаты — генетическое наследие низкорослой матери.
Культурное осеменение, вот что здесь происходило, — отличающиеся необычайным разнообразием иноземные споры время от времени опадали на землю Бхаратана и приживались в ней. Иван был не первым приехавшим сюда метеорологом, да и Иванка — не первой венгеркой. Зато Лидия точно была первым панком готической разновидности. Ни единый бхаратанец отродясь не видел никого, похожего на эту светлокожую американку, одетую во все черное, с черными губами, черными ногтями и гнездом своенравных черных волос на голове.
При рождении ее назвали не «Лидией», а «Ванюшкой» — еще одна шуточка родителей, их дань прошлому. И хотя «Ванюшка» было именем достаточно экзотическим, чтобы удовлетворить страсть подростка к обособлению, выбрала его все-таки не она сама, а потому предпочтение было, в конечном счете, отдано «Лидии». Это имя напоминало ей об одной из ее ролевых моделей — звавшейся так же исполнительнице и музыкантше, которая одевалась в черную кожу и с подвыванием декламировала стихи о том, как она мочила своих домашних зверушек и как папочка имел ее в зад.
Иван и в мыслях не имел обходиться подобным образом с дочерью, однако ни это, ни что-либо еще ее особо не радовало. Предложить он ей мог очень немногое, а все ее попытки навести между ними мосты заканчивались неудачей. Она давала отцу послушать — на своем CD-плеере — альбом «Жнец девственниц», группа «Мертвые души», сама вставляла ему в уши наушники, а он через несколько минут вытаскивал их, заявляя, что эта музыка чересчур монотонна. Монотонна?!? Умора! Правда, когда новые знакомые спрашивали, чем зарабатывает на жизнь ее папа, она с удовольствием отвечала: «Ну, наблюдает за движением облаков, ждет, когда растает снег, примерно в этом роде». Возможность дать такой ответ была упоительна — и потому, что он обличал в отце пристрастие к той самой монотонности, и потому, что позволял ей, тем не менее, внушать друзьям мысль о необычности его работы.
Эта необычная работа и привела семью к самой кромке пустыни, название которой означало, по словам одного армейского лингвиста, «окалина ада». Иван, Иванка и Лидия: вот и вся семья. Двое других детей умерли — один в материнской утробе, другой в мужской уборной ночного клуба, загадив свои жизненные соки чрезмерным количеством неверно подобранных химикатов.
Лидии страшно не хватало ее младшего брата, Майка, из-за него она и с наркотой почти никогда не связывалась.
Разумеется, лист лата она попробовала уже через несколько дней после прибытия в Бхаратан — слишком позорно было бы вернуться в США, так и не выяснив, на что он похож, даром что грязь, оставляемая им на зубах, была ей противна. Приговор, который Лидия вынесла этой дряни, был обвинительным: здешним людям приходится довольствоваться дерьмовыми, примитивными, хилыми вариантами чего бы то ни было — еды, воды, одежды, оборудования, жилья, развлечений — и наркотики их исключения не составляют. Слабенькое дерьмецо! Безусловная трагедия голодающих бхаратанцев представлялась Лидии прямым результатом нескольких легко поправимых недочетов: отсутствия сведений о противозачаточных средствах, отсутствия толковых, сведущих в праве политиков, способных, сидя за столом переговоров, требовать большего, и отсутствия информации об остальном мире, то есть телевидения.
