Иванка держалась на положение бхаратанцев иных взглядов: главная беда, полагала она, в том, что у них нет никакой надежды выбраться из Бхаратана — ну разве что вместе с клубами дыма, встающего над погребальным костром. Вот если бы существовало хоть какое-то место, куда они могли бы сбежать… Однако континент и так уж переполняли беженцы, и все как один нищие, ничему не обученные, обессиленные. Сомалийцы бежали в Эфиопию, эфиопы в Сомали, но хоть и отыскивались места, где беженцев не избивали железными осями, оставшимися от брошенных коммунистами сельскохозяйственных машин, или не заставляли толочь собственных детей в ступах для маиса, — оазисов, совершенно свободных от уныния, диареи и смерти, попросту не существовало. Бхаратанцы же обитали в таком отдалении от любого города, до которого они могли бы добраться пешком (редкие верблюды были скорее символами положения в обществе, чем средствами передвижения), что и кочевая их жизнь ограничивалась одними и теми же скудными сотнями миль пустыни, по которой они передвигались так же бездумно, как гонимые ветром песчаные дюны, норовившие завладеть немногими клочками обрабатываемой земли.
Иванка надеялась, что муж сумеет как-то поправить это, однако и на сей счет у нее имелись сомнения. С другой стороны, она питала сомнения еще большие по поводу собственной инстинктивной потребности помогать местным жителям, потребности, внушавшей ей мысль об усыновлении бхаратанских сирот.
Она заговорила об этом с Иваном и Лидией всего через несколько дней после приезда сюда, однако те никакого энтузиазма не выказали.
— Я понимаю, ты все еще горюешь из-за потери нашего малыша, — сказал Иван, — но если серьезно думать об усыновлении, почему бы не взять, когда мы вернемся в Штаты, брошенного американского ребенка? Жизнь есть жизнь, у белого ребенка больше шансов прижиться и найти счастье в американской среде, чем у переселенного в чужую страну бхаратанца. К тому же, нет никакой гарантии, что наш климат и спектр бактерий не прикончат любого из этих ребятишек так же верно, как голод и малярия.
Реакция Лидии, хоть и совсем иная, свелась примерно к тому же.
— Слушай, мам, я понимаю, тебе здорово не хватает Майка, мне тоже, но ведь, усыновив какого-нибудь, ну, типа того, задрипанного черного младенца, ты же Майка не вернешь, так? Я хочу сказать, господи, мам, у нас и своих проблем хоть завались.
Иванка погадала, какие такие проблемы у Лидии на уме, однако, подозревая, что касаются они, скорее всего, неладов с мальчиками да горестных размышлений о коротковатых ногах, давить на дочь не стала. Ей вовсе не улыбалось еще раз выйти из себя и выдать дочери, крича во весь голос, очередную лекцию об ужасах жизни под властью жестокого политического режима, — лекцию, из которой Лидия все равно ничего не поймет. И потому она просто продолжала лелеять тайное сочувствие к бхаратанцам и готовить еду в своем оборудованном кондиционером доме, где можно было хотя бы дышать полной грудью.
Каждое утро Иванка помогала разгружать и распределять доставляемую на грузовиках гуманитарную помощь, но, если не считать этого, из дома выходила нечасто. Она понимала, что усилия, которые ей придется приложить, чтобы доехать с Иваном до Окалины Ада и целый день таращиться там на песок, лежат за пределами того, на что способна подвигнуть ее преданность мужу. Дома, в Сиэтле, она была щедра на пожертвования, на помощь в разного рода безнадежных и бескорыстных затеях, сознавая, впрочем, что в ней слишком много цыганской крови, которая вряд ли позволит ей пожертвовать ради такой затеи еще и жизнью. Да и собственное общество не внушало ей скуки, способной, в отсутствие прочих стимулов, погнать ее из дома, как Лидию, которая что ни день отправлялась в своем готическом прикиде слоняться по поселениям бхаратанцев. Что могли думать нищие обитатели пустыни об этой бродившей кругами черной вампирше с торчащими дыбом волосами? Иванка не могла удержаться от улыбки, размышляя о своей ответственности за то, что в мире появилась такая вот несусветная особа.
Что до нее самой, она предпочитала сидеть под крышей, слушая коротковолновый приемник, поддерживая в доме порядок, читая книги и ожидая телефонных звонков. Пустыни Иванка избегала еще и в стараниях не дать обостриться своему хроническому конъюнктивиту. И уж тем более не хотелось ей подцепить глазной герпес, приобретший в этой стране характер эпидемии. У всех бхаратанцев глаза были налитыми кровью, гнойно-желтыми, млечными от катаракт, и потому Иванка не чувствовала себя здесь такой уж не приспособленной к жизни. Раньше она часто в шутку говорила Ивану, что единственное место, в котором белки ее могли бы вновь поздороветь, — это Пештский район Будапешта с его правильной химической смесью свежего восточноевропейского воздуха, выхлопов «трабантов» и алкогольных паров. Вне Венгрии она без глазных капель и шагу ступить не могла, временами замирая в самых странных, самых неудобных местах, чтобы закапать под веки. Как-то в Лос-Анджелесе, на выезде из парковки супермаркета, ей довелось живо припомнить страх перед милицией, донимавший ее в последние прожитые в Венгрии недели: откуда ни возьмись вдруг выскочили полицейские, размахивая оружием и крикливо требуя, чтобы она легла ничком на землю. Потом уж выяснилось, что полицейские, увидев, как она закапывает лекарство в глаза, сочли ее наркоманкой. В другой раз, во время собеседования, которое Иванка проходила в надежде получить работу, она вдруг резко откинула голову назад, отчего рот у нее приоткрылся под действием сил земного притяжения, и выдавила себе на глазные яблоки несколько целительных слезинок. «Ижвините», — неразборчиво проурчала она: напряженная шея не позволяла ей толком справиться с собственным голосом. Впрочем, работу она получила, и не только по причине красоты этой самой напряженной шеи. Иванке сходило с рук практически любое поведение — благодаря победительным манерам, умению обращаться с людьми и выговору, мгновенно выдававшему в ней иностранку, на которую распространяется принцип презумпции невиновности. Во всяком случае, в Америке. Здесь, в Бхаратане, она была м’гени для африканцев и неверной для арабов — морской свинкой среди африканских кабанов.
Она скучала по оставленным в Сиэтле подругам. Временами, когда Иван разговаривал с кем-то из чиновников о генетической конституции кактусов или казуарин, ее донимало желание оказаться в кафе с Уинни и Фран, послушать, как они болтают об искусстве или государственных пособиях.
— Куда разумнее завозить сюда что-нибудь вроде некрасивых, но способных пережить засуху окотилл, чем высаживать миллионы маков, которые зацветут лишь после дождя, — доказывал Иван. — Маки отлично выглядят на фотографиях «Нэшнл джиографик», однако почву они не связывают, млекопитающим в пищу не годятся, а спустя неделю от них и вовсе следа не останется.
Ну да, конечно, все это замечательно, — думала Иванка, — однако как будут чувствовать себя сами пересаженные сюда окотиллы?
Ивану, похоже, было все едино, где жить — пусть даже нигде, лишь бы ему не мешали применять и совершенствовать навыки, приобретенные в избранной им научной области. Собственно, это, считала Иванка, составляло одно из его достоинств. Пусть и честолюбивый, он не был помешан на успехе той разновидности, что непременно требует определенного дома, марки машины, сорта шампанского, городского района. Его цели лежали далеко за горизонтом, возможность достижения их оставалась почти неосязаемой, однако, продвигаясь к ним, Иван готов был довольствоваться малым и не чурался развлечений.
