По крайней мере, таким он был дома, в Сиэтле. Здесь, в Бхаратане, Иван казался куда более увлеченным своими исследованиями, забывшим, что в жизни есть и еще кое-что, — иными словами, менее падким до секса.
С каждой проходившей неделей все возрастала вероятность того, что Иван проведет весь день и половину ночи в пустыне, со своими калькуляторами и приборами, а ей придется довольствоваться в постели чтением книг. Когда же из Японии пришли ящики с новым оборудованием (для чего, Господи Боже?), Иванке пришлось привыкать еще и к отлучкам Ивана в пустыню, занимавшим по трое суток кряду…
— А как насчет того, чтобы время от времени увлажнять мой маленький кактус? — поддразнивала она мужа, и тот с готовностью откликался на это предложение, если, конечно, оказывался рядом.
Что касается Лидии, одиночество и отсутствие внимания со стороны отца у нее, похоже, никаких возражений не вызывали. В последние два-три года, и это самое малое, она демонстративно отдавала предпочтение отношениям, которые можно поддерживать, беседуя по телефону или перекрикивая шум усилителей в ночном клубе. О возможности спокойного общения с другим человеческим существом Лидия судила по тому, сходит ли ей при этом общении с рук любимая майка, выпущенная к выходу альбома «Соскребая зародыш с колес», — на майке был изображен распятый Христос, под которым значилось: «Надумал слезать, слезай и молись!». Безошибочный тест этот выдерживали немногие.
Иванка, в очередной раз попытавшись понять, кто и что представляется по-настоящему важным ее завязшей в своей субкультуре дочери, вспомнила, что у той осталось в Америке подобие ухажера, юноша по имени Стиво. И потому как-то утром спросила у Лидии, мрачно сидевшей над завтраком, вертя в пальцах письмо от него:
— Ты скучаешь по Стиво?
— Наверное, — ответила та.
— Вы действительно были близки?
— Да, конечно, — сказала Лидия. — Устойчивые отношения. Мы даже музыку слушали с общего плеера — ну, типа того, что один наушник у меня, другой у него. Такие вещи обращают людей, вроде как, в единую личность.
— А что тебе в нем нравилось больше всего?
— Да я не знаю. Наверное, — она проказливо улыбнулась, — то, что он идиотских вопросов не задавал.
В одном Лидия и бхаратанцы были схожи — сказать, удалось ли тебе повергнуть их в смущение или поймать на лжи, было невозможно. Краснеть чернокожие бхаратанцы, насколько понимала Иванка, просто-напросто не умели. А Лидия, добиваясь готической бледности, намазывалась так густо, что никакому румянцу пробить ее белила нечего было и пробовать. Конечно, пот, коим она обливалась, подолгу гуляя под яростным солнцем, смывал верхний слой белил, однако, если Лидия и возвращалась домой раскрасневшейся, краснота эта сохранялась лишь до часа, в который она отправлялась в постель.
Никого в Бхаратане Зильбермахеры особо не интересовали — исключение составлял Ральф Кравиц, армейский переводчик, которого Небеса, похоже, послали им, чтобы они не утратили приобретенных дома навыков общения с людьми. Как это ни удивительно, Кравиц пару лет проучился на биолога и, стало быть, обладал запасом знаний, позволявшим ему спорить с Иваном. Кравицу нравилось изображать «адвоката дьявола», отрицать полезность Ивановой работы. Иванка же слушала их споры с великим удовольствием, поскольку мужа они распаляли пуще и пуще, а это не давало ей забывать о том, почему она его все еще любит. После визитов Кравица Иван всегда был особенно хорош в постели, к тому же визиты эти радовали Иванку и тем, что давали ей повод принарядиться — дабы понять, не мог ли и Ральф оказаться, в другом мире и в другое время, мужчиной, которому захотелось бы затащить ее в койку.
Обычно ночь заставала их троицу (Лидия предпочитала обществу Ральфа ремиксы группы Nine Inch Nails) обсуждающей относительное верховенство Жизни и Смерти. «Как это все похоже на Восточную Европу!» — думала Иванка, потягивая ледяное питье и слушая разгорячившихся мужчин.
— Жизнь и в самом деле стремится проявлять заботу о другой жизни, — настаивал Иван. — Плодовое дерево вопреки всему старается принести пользу. Задумайтесь над этим! Куда легче было бы просто расти, не заботясь ни о чем, кроме себя: стать какой-нибудь ползучей колючкой с побегами, похожими на колючую проволоку, и вкусом как у золы — вот вам и вся Жизнь ради Жизни. Ан нет: растение проходит через миллион сложных биологических изменений и лишь для того, чтобы давать плоды — сочные, вкусные, красивые, съедобные.
— Полезность вещь субъективная, — возражал Кравиц. — Плод кажется вам таким чудом лишь потому, что мы научились питаться им. Самому же плоду на нас наплевать. Да и кроме того, все это лишь временное уклонение от истинного пути — нечто, происходящее в мгновенное тысячелетие, зажатое между потоками лавы. Начать с того, что Земля развитию жизни не помогала и сейчас помогать не желает. Вы заметили, насколько возросла вулканическая активность? Лава — совершенный истребитель жизни. А видели вы когда-нибудь, как движутся песчаные дюны? Они издают звуки: они гудят на ходу, и это страшно до колик. И знаете, чего желает песок? Всего-навсего пройтись по озерам, дорогам, людским поселениям, по всем пахотным землям, которые и составляют-то лишь восемь процентов поверхности планеты, — песчаные дюны это просто-напросто акры самоходной Смерти.
— Вы ошибаетесь, Ральф, ошибаетесь. Жизнь побеждает вопреки всему. Само назначение любого живого организма состоит в том, чтобы выжить, воспроизвестись и процветать…
— Ага, так ведь и песок воспроизводится и процветает.
— Жизнь, Ральф. Жизнь! Все, что получает хотя бы малейшие шансы роста, все растет. Лишайник разрастается на обломках автомобиля. Мох — на куске дерьма.
— Возможно. Однако нельзя накормить миллионы голодающих людей одним только мхом и лишайником. Особенно, если и то, и другое придется соскребать с обломков автомобиля или куска дерьма.
Так ли уж голодают десятки тысяч бхаратанцев, проживающих в лагерях, которые обступают Окалину Ада, — это было вопросом спорным. Международные гуманитарные организации уверяли, что голодают, и рассылали по всему миру брошюры с призывами о помощи, обращенными к людям вроде Иванки Зильбермахер, — она и помогала, щедро, даже до появления первых намеков на то, что работа мужа приведет ее сюда. Однако другие наблюдатели высказывались более цинично. Лидия держалась того мнения, что мужчины-бхаратанцы живут в свое удовольствие — пролеживают бока по лагерям, болтая друг с другом, пожевывая листья лата, попивая самогонку, которую они сбраживали из поставляемого им в виде гуманитарной помощи зерна, да зачиная новых маленьких бхаратанцев.
— Если бы они оторвали задницы от земли и начали выращивать что-нибудь съедобное или, типа того, помогали бы женщинам в домашних делах, стряпне, сборе кореньев и прочем, жизнь здесь, глядишь, и наладилась бы, — как-то сказала она. — Небось, чтобы хариться, сил у них хватает, так?
— Ну зачем так говорить? — вздохнула Иванка. — Знаешь же, нам это слово не нравится.
