— Дамбалла, Дамбалла, Дамбалла, — а потом ее голос снова возвысился и опять перешел на то самое африканское наречие. Наконец она перестала звонить в колокольчик и опустила его к своему бедру. Затем кивнула, и Человек-Луна взял колокольчик из ее руки. Она непрерывно смотрела на реку, но мне было абсолютно непонятно, что же она там могла видеть. Потом отступила назад, и трое мужчин с дерюжными мешками встали у края моста с горгульями. Они развязали мешки и вытащили оттуда какие-то предметы, завернутые в бумагу из мясницкой лавки и перевязанные веревочками. Некоторые свертки были насквозь пропитаны кровью, можно было почувствовать запах свежего мяса, отдающий медью. Они принялись разворачивать окровавленные подношения, а когда сделали это, в реку посыпались куски мяса, грудинка, бычьи ребра, и вода окрасилась кровавыми разводами. В реку полетел цельный общипанный цыпленок, а вслед за ним из пластиковой коробки потекли куриные потроха. Телячьи мозги полились из зеленой банки из-под “Таппервэр”, а красные бычьи почки и печень были извлечены из мокрых пакетов и тоже брошены в реку. Была открыта бутыль с маринованными поросячьими ножками, и содержимое ее плюхнулось в воду. Вслед за маринованными ножками полетели свиные рыльца и уши. Последним, что было брошено в реку, было бычье сердце, по размерам оказавшееся больше приличного кулака. Оно погрузилось в воду с таким всплеском, словно было огромным кровавым камнем, а потом трое мужчин свернули свои мешки, и Леди подошла к краю моста, стараясь не наступать в ручейки крови, струившиеся по камням возле бордюра. Это напомнило мне, что во многих семьях большинство воскресных обедов и ужинов бывали всего лишь прелюдией к пьянке.
— Дамбалла, Дамбалла, Дамбалла! — вновь запела Леди. Затем постояла четыре или пять минут, неподвижная, наблюдая за рекой, спокойно текущей внизу. Потом глубоко вздохнула, и я на мгновение увидел за вуалью ее лицо, когда она поворачивалась к своему “Понтиаку”. Она хмурилась: что бы она там ни увидела, в этой речной глади, или, наоборот, не смогла увидеть, это ее явно не радовало. Она проследовала в машину, Человек-Луна залез внутрь вслед за ней, водитель закрыл за ними дверь и скользнул за руль. “Понтиак” попятился к месту, где смог спокойно развернуться, и поехал в сторону Братона. Шествие отправилось в обратный путь по тому же самому маршруту, по которому пришло сюда. Обычно при этом среди идущих уже звучал смех, начинались оживленные разговоры, но на этот раз они не заговаривали с бледнолицыми зеваками на протяжении всего пути домой. В эту Страстную Пятницу Леди после своей миссии явно была в мрачном расположении духа, и казалось, что никто из них не чувствовал в себе желания посмеяться или пошутить. Я, конечно же, знал, в чем была суть этого ритуала. Любой в городе знал это. Леди кормила Старого Моисея, устраивая ему ежегодный банкет. С каких пор это все началось, мне было неизвестно: наверняка задолго до моего рождения. Можно было бы подумать, как и считал его преподобие Блиссет из Свободной баптистской церкви, что это какой-то языческий обряд, которому покровительствует Сатана, и надо бы объявить его вне закона и запретить указом мэра и городского совета, однако довольно значительная часть белого населения города верила в Старого Моисея и выступала против подобных возражений святого отца. Этот обряд люди считали неотъемлемой частью городской жизни, он был в чем-то сродни ношению кроличьей лапки или киданию крупинок соли через плечо, и лучше было сохранять такие церемонии, хотя бы потому, что пути Господни были гораздо более неисповедимы, чем могли предположить поклонники Христа. На следующий день дождь усилился, на Зефир хлынули грозовые облака. Пасхальный парад на Мерчантс-стрит, к великому неудовольствию Совета по искусствам и Клуба коммерсантов, был отменен. Мистер Вандеркамп-младший, семья которого владела магазином продуктов и кухонных принадлежностей, последние шесть лет переодевался в костюм Пасхального Кролика и ехал в последнем автомобиле в самом хвосте процессии, унаследовав эту функцию от мистера Вандеркампа-старшего, который стал уже слишком стар, чтобы скакать подобно кролику. Пасхальный дождь рассеял для меня все надежды на возможность поймать лакомые пасхальные яйца, которые кидали из машин этой процессии, леди из “Саншайн-клаб” не смогли продемонстрировать всем свои новые пасхальные одеяния и мужей, дети, члены зефирской организации бойскаутов, не смогли промаршировать под своими знаменами, а “возлюбленные конфедератки”, девушки, посещавшие Высшую школу Адамс Вэлли, не смогли надеть свои кринолины и покрутить солнечными зонтиками. Наступило хмурое пасхальное утро. Папа и я дружно высказали недовольство по поводу необходимости подстричься, привести себя в порядок, надеть накрахмаленные белые рубашки, костюмы и до блеска начищенные ваксой ботинки. Мама дала на наши ворчания и брюзжания стандартный ответ, похожий на отцовское “неизбежно как дождь”. Она сказала:
— Это всего лишь на один день, — словно от этого тугой ворот рубашки и туго затянутый галстук могли стать более удобными и даже уютными. Пасха была праздником семейным, и потому мама позвонила Гранду Остину и Нане Элис, а затем папа позвонил дедушке Джейберду и бабушке Саре. Мы должны были вновь собраться все вместе, как это бывало во время каждой Пасхи, и провести время в зефирской Первой Методистской Церкви, в очередной раз выслушивая о пустой гробнице. Белое здание церкви находилось на Сидэвайн-стрит между улицами Боннер и Шэнтак. В тот день, когда мы остановили возле нее наш грузовичок-пикап, она была полна прихожан. Мы прошли через блеклый туман в сторону света, струящегося через церковные стекла-витражи, и наши начищенные ботинки моментально стали грязными. Люди сваливали свои плащи и зонтики около входной двери, под нависающим снаружи карнизом. Это была старая церковь, возвели ее еще в 1939 году, побелка в некоторых местах осыпалась, обнажая серую основу. Обычно церковь к Пасхе приводилась в полный порядок, однако в этом году дождь явно нанес кистям и газонокосилке сокрушительное поражение, так что сорняки буквально оккупировали внутренний дворик.
— Проходите, проходите, Красавец и Красавица! Проходи, Цветочек! Будьте осторожнее, Дурачок и Дурочка! Хорошего вам пасхального утра, Солнышко! — Это был доктор Лизандер, который обычно служил на Пасху в церкви в качестве организатора празднества и выкрикивал пасхальные приветствия и пожелания. Насколько я знал, он никогда еще не пропускал пасхального воскресенья. Доктор Франс Лизандер работал в Зефире ветеринаром, и именно он прошлым летом вывел у Рибеля глистов. Он был голландцем, и хотя у него, как и у его жены, по-прежнему был заметный акцент, папа говорил мне, что доктор приехал в наш город задолго до того, как я появился на свет. Ему было примерно пятьдесят, плюс-минус пять лет, он был широкоплечим и лысым мужчиной с опрятной седой бородой, которая у него всегда выглядела более чем идеально. Он носил чистый и аккуратный костюм-тройку, всегда с галстуком-бабочкой и алой гвоздикой в петлице. К людям, входящим в церковь, он обращался по придуманным сходу именам:
— Доброе утро, Персиковый Пирожок! — обратился он к моей улыбающейся маме. К отцу, с пальцедробительным рукопожатием:
— Дождь для тебя достаточно силен, Буревестник? — и ко мне, стиснув мне плечи и ухмыльнувшись в лицо, в результате чего свет отразился от его переднего серебряного зуба. — Входи смелее, Необъезженный Конь!
