She was my ground, my favorite sound, my country road, my city street, my sky above, my only love, and the ground beneath my feet.
Go lightly down your darkened way, go lightly underground, I'll be down there in another day, I won't rest until you're found.
Let me love you true, let me rescue you, let me lead you to where two roads meet. О come back above, where there's only love, and the ground's beneath your feet
[325]
.
— Может быть, в ином мире она не умерла. Я должен разыскать ее там, — говорит он, увидев меня, дрожащего, остановившегося в замешательстве в дверном проеме.
Его предполагаемая альтернативная реальность стала версией созданного Рильке мира траура, космоса-плача, совсем как наш, но расположен он иначе, на других, неведомых орбитах. Мир горя, оживший в песне, в искусстве. Где бы то ни было. Я стряхиваю с себя чары музыки. Она мертва, все эти фантазии бесполезны.
— Она никому не верила, и была права, — говорю я. — Даже земля ее предала. И все же она была готова делать ставку на любовь, и это был героизм, ничуть не меньше. — Я замолкаю, избегая подробностей: любви к кому, к скольким. Пусть будет так.
Он сидит, скрестив ноги, на полу в пустой комнате, с двенадцатиструнной гитарой на коленях. Выглядит он ужасно: поредевшие волосы почти все седые, кожа болезненного серого цвета. В нем никогда не было лишнего веса, а теперь он просто кожа да кости. Он выглядит стариком. Ему всего пятьдесят два.
— Это был ты? — спрашивает он, не глядя в мою сторону. — На вилле, тот, другой, это был ты? Эта фотография и так далее. Я должен знать.
— Нет, — говорю я. — Снимок был сделан раньше. А туда я приехал уже после всего, вместе с прессой.
Молчание. Он кивает, медленно, дважды:
— О'кей. — Это он принимает. — Я всегда знал, что были другие, другой, — говорит он бесцветным голосом, все еще глядя на струны гитары. — Я сам просил избавить меня от подробностей. Единственное, что она сказала: он совсем не похож на меня.
(Я помню кое-что другое из сказанного ею. Вы двое похожи гораздо больше, чем ты думаешь. Только он идет вниз… а ты на пути наверх.)
— Она говорила только, — продолжает Ормус, — что это было физическое влечение, в то время как нас связывало единственно настоящее — любовь. (Его губы горестно дрожат. Как, оказывается, и мои.) Это было одновременно и больно, потому что я явно не мог удовлетворить все ее потребности, и утешительно, потому что свидетельствовало о том, что она бы осталась со мной. Но теперь в газетах пишут, что другой, кем бы он ни был, выглядел в точности как я. Они даже какое-то время думали, что это был я. Они позвонили, чтобы узнать, был ли я в Мексике. Клее и всем остальным пришлось поучаствовать в этой истории. Смешно, правда? Я услышал о ее смерти только тогда, когда люди решили узнать, не труп ли я сам.
— Это всего лишь выдумки, — отвечаю я. — Насколько мне известно, даже следа нет кого-то другого, не говоря уж о том, чтобы описать его. Или ее. Это просто выдумки газетчиков.
— Пока она была жива, мне удавалось не думать о нем. Теперь я должен знать, кто он. Он — моя дверь к ней, ты это понимаешь. К ней, в ее подземный мир, в ее другую реальность. Он, кем бы он ни был, может помочь мне найти ее. Он может вернуть ее. Сказать тебе, кто он, как я думаю?
Мое сердце тяжело стучит.
— Кто? — спрашиваю я.
— Это Гайо, — отвечает он. — Гайомарт, мой брат-близнец, который вырвался из моей головы. Все сходится, разве ты не видишь? Она трахалась с нами обоими, ей нужно было знать обе стороны этой истории. И, возможно, он умер вместе с нею, но не исключено, что он все еще там. Я должен знать.
Теперь я вижу, что он действительно не в своем уме. Его сознание проясняется ненадолго, а потом снова погружается в долгую, разрушительную спячку, он больше не способен видеть реальность за пределами своих одетых в саван стен.
— Ты ошибаешься, — говорю я ему. — Это бессмысленно, глупо. Просто пой свою песню, Ормус, спой ее и попрощайся.
— Ты не понимаешь, — говорит он, впервые посмотрев мне в глаза. — Тайна ее жизни теперь так же ужасна, как факт ее смерти. Ты был ее другом, Рай. Я знаю, наши пути разошлись, но ты ей всегда нравился. Помоги мне.
Пора уходить. Я пожимаю плечами и качаю головой.
Нет.
Он кричит мне вслед. Место землетрясения, он хочет знать, — там прочно? Этот вопрос заставляет меня обернуться.
— Там все разрушено, если ты это имеешь в виду, — отвечаю я. — Как будто бы ты сфотографировал красоту и потом целенаправленно разрушил всё на снимке. Так это выглядело.
Он качает головой.
— Все кругом истончается, — замечает он. — Не думаю, что земля выживет, она недостаточно прочна. Эти места, где она не выдерживает, эти разрывы, они должны быть полупрозрачными. Ты ведь видел это, правда? Эту хрупкость. Всю эту непрочность.
— Я видел катастрофу, — говорю я. — Я видел место ее смерти.
Ормус сделает все возможное — а может он очень много, — чтобы отыскать призрачного любовника Вины. Он будет обращаться в детективные агентства, предлагать вознаграждения. Когда это станет известно в Нью-Йорке, а значит, везде, люди будут посмеиваться. Он делает из себя посмешище, но ему все равно.
Неоднократно (как я потом узнаю от Клеи Сингх) нанятые им детективы указывают на меня. В этих случаях Ормус лишь смеется, увольняет их и нанимает новых.
Он уверен, что может видеть под поверхностным слоем бытия другую правду, — но не способен видеть то, что происходит у него под носом.
У нас с Ормусом есть нечто общее. Мы оба пытаемся убедить себя в реальности существования женщины, которую любили, стараемся сохранить память о ней, сделать эту память более содержательной. Да, мы оба мечтаем о воскресении, о ее невозможном возвращении из мертвых — нашей Вины, такой, какой она была. Эти желания, однако, ничего не значат. После смерти Вину присвоила себе другая сейсмическая сила. Она пожирает ее, пожирает и извергает обратно в виде тысяч и тысяч ужасающих осколков.
