Исчезло видение. Тальвар уль-Хак вернулся домой, проверил, все ли в порядке в семье Хайдар. Билькис не покидала дом, все в добром здравии, поэтому видение скоро забылось за рабочей суетой. Позже он признался генералу Резе Хайдару:
— Моя промашка. Мне б сразу смекнуть, что к чему, а голова другим была занята.
На следующий день после возвращения из К. Тальвар уль-Хак узнал о четырех обезглавленных телах, узнал по чистой случайности: в столовой двое его сотрудников злословили: нельзя ли свалить вину за убийства на гомосексуалистов — лидеров оппозиции. Услышав такое, Тальвар уль-Хак похолодел и выругал себя: «Идиот! Неспроста же шея болела!»
Немедля он отправился в генеральный штаб, вызвал Резу и предложил прогуляться по саду, чтобы беседу не подслушали. Хайдара предложение зятя озадачило, но он согласился.
Как только они оказались в знойном полуденном мареве, Тальвар тут же рассказал о своем видении; смущала его только фигура женщины — Билькис явно крупнее. Припомнил он и что шла она неуверенно и нетвердо.
— Простите, но сдается мне, что Суфия Зинобия снова стала разгуливать во сне, — предположил он.
Способности ясновидца никогда не оспаривались, и Реза Хайдар зачарованно слушал, не прерывая Тальвара. А тот пошел еще дальше в своих домыслах: дескать, случись Суфию Зинобию показать гинекологу, он наверняка засвидетельствует, что она уже не девственница. Весьма любопытно, ведь всем известно, что муж с ней не спал.
— Извините за откровенность, сэр, но, по-моему, она отдалась тем четверым молокососам, а потом открутила им головы.
Реза Хайдар живо представил, как его убогая дочь уступает групповому домогательству, потом в отместку рвет на части своих недавних любовников… и ему сделалось дурно.
— Поймите меня правильно, сэр, — уважительно приговаривал Тальвар уль-Хак, — я не намерен давать делу ход, если не получу от вас соответствующих указаний. Все можно решить в кругу семьи.
— Кто бы подумал! — Голос Резы доносился словно издалека, едва-едва слышно. — Сначала индюшки, потом этот случай на свадьбе, но потом-то, уж сколько лет — и все тихо-спокойно. Я уж решил: наши заботы позади. Думал, рано или поздно все образуется. Дурак я, дурак! Только себя обманывал! — Он надолго замолчал, потом заговорил вновь: — Ну, теперь мне конец. Крышка. Капут. Хана.
— Такое недопустимо, сэр, — вмешался Тальвар. — Вы нужны армии.
— Добрый ты малый, — прошелестел Реза и надолго замолк. Зять смущенно кашлянул и спросил:
— Как прикажете представить дело, сэр? Генерал Хайдар встрепенулся:
— Какое дело? О чем ты? Нет никакого дела! Ведь улик нет! Лишь домыслы да мистика! Я их и слушать не стану! Да и можно ли на одних догадках строить обвинение? Нет, дорогой мой, меня на мякине не проведешь! И время лучше не трать!
— Слушаюсь, сэр! — И Тальвар встал перед генералом навытяжку. А у того в глазах блеснули слезы, и он обнял затянутого в портупею молодого офицера.
— Ты хорошо меня понял, мой мальчик? Обо всем молчок!
Шевелится в океанских глубинах морское чудовище. Растет Зверюга, питаясь людскими чувствами: неполноценности, вины, стыда. Все ближе и ближе он к поверхности. И светят глаза Зверя, точно маяки, и зазывают они бессонные души, и погружают их в лунатическое забытье. И явь превращается в сон, девушка — в дьяволицу. А время работает на Зверя. Птицами летят мимо годы. Растет девушка, наливается душа ее чувствами, значит, все больше пищи Зверю… К двадцати восьми годам Суфия Зинобия достигла умственного развития девятилетней девочки и уже смекнула, в чем дело, когда «за аморальное поведение» уволили забеременевшую Шахбану. Суфие вспомнились и ночные шорохи, и стоны, и вскрики Шахбану. Как ни остерегалась айя, все ж понесла. Видно, неправильно посчитала дни. Ушла она без слов, не пытаясь оправдаться или свалить вину на другого. Омар-Хайам, однако, не забывал о ней: заплатил за аборт, поддерживал ее и потом, так что она не голодала. Впрочем, разве можно деньгами искупить содеянное зло?
Недвижно лежит в постели Суфия Зинобия. Старается вызвать все самые приятные видения: малышей, отцову улыбку. Но совсем другое застит ее мысленный взор — то, что делают мужья с женами. Ее муж не дал ребенка ей, а дал Шахбану. А ей, Суфие, и стыдно и больно. Ведь Шахбану любила ее. А муж? Можно ли винить его, женатого, но без жены? А она день за днем, ночь за ночью — одна в пустой комнате. Но в ней зреет какая-то сила, какая-то волна, что вот-вот накатит, захлестнет, унесет… А может, страшит не сама волна, а то, что она принесет — жуткий, рыкающий Зверь, неистово рвущийся нести беду и раздор… Больше Суфия ничего не знает, ничего не помнит — Зверь вырвался из морской пучины на волю.
И мучительная, без сна явь превращается в страшный сон. Чудовище — суть воплощенный стыд — поднимается с постели, выходит из комнаты, ведь караульщицы-айи больше нет. Откуда-то появляется черное покрывало (чего только не сыскать в этом печальном доме), открывается дверь на улицу. Как некогда застыли зачарованные ее взглядом индюшки, так теперь — охрана.
Часовые превращаются в статуи. Потом, очнувшись, они ни о чем и не вспомнят. Идет по ночным улицам Стыд. Под страшным взором цепенеют четверо пареньков в трущобах — их словно опаляет огненный ветер из-под чадры. Они покорно идут за женщиной на свалку, к своей гибели, как крысы за дудочником. Словно роботы — во всепоглощающее пламя за темной чадрой. Она ложится. И то, от чего избавила ее Шахбану, наконец-то происходит и с Суфией. Четверо мужей подле нее. Один за другим. Но вот руки ее смыкаются на шее первого. Остальные безропотно ждут. Высоко в поднебесье летят оторванные головы, не видно, как они падают на землю, Она встает, идет домой. И засыпает. Затихает Зверь.
Генерал Реза Хайдар лично обыскал комнату дочери. Он нашел покрывало. На нем коркой засохла кровь. Генерал завернул находку в газету и сжег. Собрал пепел, сел в машину и развеял его на полном ходу из окошка.
В тот день были выборы и костров жглось немало.
Глава одиннадцатая.
Монолог висельника
За полминуты до того, как дом Председателя Искандера Хараппы (в новой столице с обилием ненужных авиаслужб) окружили армейские джипы, у него разболелись зубы. Его дочь Арджуманд бросила фразу, показавшуюся суеверному Искандеру вызовом судьбе, а у него в таких случаях неизменно начинали болеть почерневшие от бетеля зубы. Особенно туго приходилось за полночь, когда страхи куда сильнее, чем днем. А сказала Арджуманд всего-то, что «оппозиция, похоже, выдохлась», но отец не на шутку встревожился. До этого он благодушно размышлял о белой пантере, якобы объявившейся в сорока милях от города Багирагали, на лесистых склонах гор. Вернувшись мыслью из зловещих дебрей, он выговорил дочери:
— Ты беспечностью точно грязью поросла. Выкупать бы тебя в водохранилище за дамбой.
И сразу же у него заболели зубы, так сильно никогда еще не мучили. Неожиданно для самого себя он вдруг подумал вслух:
