Отец снова подхватил свою бутылку с соком и как следует глотнул.
— К “Большому Полю” я тоже ходил. Я специально сходил в молочный отдел, чтобы посмотреть на все эти бутылки. Молока там целое море.
Отец снова оглянулся на меня. Его губы посинели от холода.
— Я никогда особенно не любил перемен. Почему все не может оставаться по-прежнему? Я не хочу отдавать свои деньги девчонке, жующей резинку, которой все равно, кто я такой, которая даже не знает моего имени, которая не улыбнется мне, когда я спрошу у нее, как дела. Мне неприятно думать, что скоро мы все как один будем покупать продукты в здоровенном супермаркете, который открыт аж до восьми часов вечера и в котором от яркого света режет глаза. В восемь часов вечера люди должны быть дома, сидеть за столом в кругу семьи, а не шататься по магазинам, где с потолка всюду свешиваются рекламы, советующие вам покупать то, что вам ни сейчас и никогда после не будет нужно. Я хочу сказать.., что если уж до этого дойдет, то обратной дороги, как бы мы этого ни хотели, у нас не будет никогда. Наступит день, когда каждый сможет сказать, что как это здорово, что в любой вечер уже в темноте мы можем сходить в супермаркет, где так легко можно выбрать на полках и купить продукты, о которых ты раньше и слыхом не слыхивал, а что там случилось со старыми молочниками, которые каждый день минута в минуту доставляли нам на крыльцо молоко, и теми фермершами и фермерами, что продавали нам замечательные спелые дыни прямо со своих грузовиков, и свежие овощи из своего огорода, и фрукты из собственного сада, которые только и делали, что улыбались своим покупателям словно солнышко, и к которым стоило только подойти, как они тут же здоровались с вами и говорили “Доброе утро”, — нам не интересно. А если кто-то и вспомнит об этих прекрасных людях, то ему ответят, что, мол, они теперь все продают чохом в супермаркет, чтобы было удобнее приходить и покупать здесь все сразу под одной крышей, и теперь не нужно ничего искать и все тут есть. Они, мол, для того загнали все магазинчики в городе под одну крышу, чтобы вам не приходилось бродить под дождем и мокнуть и чтобы вы не простудились от холода. Разве это не превосходная идея?
Несколько мгновений отец молча сидел и хрустел пальцами. — После этого у нас не останется больше города, будут только дома, дороги и супермаркет. Того города, в котором мы живем сейчас, больше не будет. Мы все будем ходить в магазин под одной крышей, и, спросив у девчонки с жвачкой о чем-то, мы услышим от нее: “Нет, у нас нет этого товара. У нас этого нет, потому что этого больше не выпускают. Этот товар больше никому не нужен, люди не хотят его покупать”. А на самом деле причина вовсе не в том, что люди не хотят что-то покупать. Люди теперь покупают то, что им велят покупать рекламы, свисающие с потолка. И только тот товар в магазине и есть, который машины штампуют тысячами в минуту. Это самый лучший товар, скажет вам девчонка. Ни малейшего изъяна на тысячу штук, представляете? И когда вы попользуетесь этим товаром, или когда он вам надоест, или когда реклама под потолком изменится, вы просто выкиньте это в мусор, потому что эта вещь как раз и сделана так, чтобы ее выкидывали легко и беззаботно. Так что поторопитесь, скажет она, и выберите себе что-нибудь из миллионов прекрасных вещей, что лежат на полках нашего магазина, и не задерживайте очередь, которая уже выстроилась позади вас.
Отец замолчал. Я снова услышал, как затрещали его пальцы.
— Но это всего лишь супермаркет, — подал я голос. — Он один-единственный в округе.
— Он не единственный, — ответил отец. — Он первый. За ним будут другие.
Прищурившись, отец с минуту молча рассматривал поверхность озера, по которой ветер выписывал свои письмена.
— Я слышу тебя, — тихо проговорил он. Я знал, к кому он обращается.
— Отец! — сказал я. — Пора ехать домой.
— Можешь отправляться, если хочешь. Я посижу еще и послушаю своего приятеля.
Я прислушался, но в стылом воздухе смог разобрать только карканье ворон и шум ветра. Отец же слышал другие голоса.
— Что он говорит тебе, отец? — спросил я.
— Он говорит мне то же, что и всегда. Он говорит, что не оставит меня в покое до тех пор, пока я сам не приду к нему, не отправлюсь по собственной воле вниз, в темноту.
Мне на глаза навернулись слезы. Крепко зажмурившись, я согнал слезы с глаз.
— Значит, ты не пойдешь? — спросил я.
— Нет, сынок, пока еще посижу, — ответил он. Я почти собрался рассказать отцу про дока Лизандера. Я открыл было рот, но в моем мозгу мелькнула молнией мысль:
“Что я скажу своему отцу? ” То, что док Лизандер “сова” и что он не пьет молоко? Что, по словам Вернона Такстера, этого достаточно для того, чтобы обвинять человека в убийстве? И в результате из моего открытого рта донеслось нечто совершенно другое:
— Отец, Леди мудрая женщина и очень многое знает. Она поможет нам, нужно только попросить ее.
— Леди, — глухо повторил отец. — Хорошую штуку она сыграла над Большим Дулом, верно?
— Да, отец. Она поможет нам, если мы пойдем и попросим ее о помощи.
— Может, ты и прав. А может быть, от нее не будет никакого толку.
Отец нахмурился, словно сама мысль о том, чтобы обратиться к Леди, причиняла ему сильную боль. Но эта боль, конечно, ни в коем случае не была мучительней и глубже другой, прежней, боли, такой привычной и знакомой.
— Вот что я сделаю, Кори, — проговорил он, когда морщины на его лице немного разгладились. — Я спрошу своего друга, что он об этом думает.
Я до смерти испугался этих его слов. Очень, очень испугался.
— Пожалуйста, возвращайся, скорее домой, — сказал я ему.
Я оставил отца на валуне у самой кромки воды под низким серым небом со свинцовыми облаками. Добравшись до Ракеты, я обернулся и увидел, что отец поднялся и стоит на самом краю утеса. Голова отца была склонена вниз, очевидно, его взгляд был обращен к поверхности озера, в его ужасные глубины, в поисках следов канувшего туда автомобиля. Я крикнул ему, чтобы он отошел от опасного края, но отец сам повернулся и, возвратившись к своему валуну, уселся на него снова.
Не сегодня, сказал он. И я поверил ему.
Я покатил к дому той же дорогой, как приехал сюда, но на обратом пути уже не думал о звере из Затерянного Мира, бродившем сейчас в темном лесу, — голова моя была занята другими, более важными мыслями.
Следующие дни были такими же холодными и серыми, холмы вокруг Зефира сделались коричневыми, такими же, каким давно уже стоял Поултер-хилл. Пришел декабрь, месяц веселья и удовольствий. Иногда, когда я возвращался из школы, отец был дома, а иногда его не было, он куда-то уезжал. Мама, усталая не по годам и пребывавшая в постоянном напряжении, объясняла, что отец уезжает искать работу. Мне хотелось надеяться, что отец больше не ездил к утесу над озером Саксон, к знакомому валуну, откуда так удобно смотреть на темную фигуру, отражающуюся в черной воде.
