В обеденный перерыв отец повел Морри к начальнику; подтолкнув сына вперед, он спросил, есть ли на фабрике работа для мальчика. Но работы едва хватало для взрослых, и никто из них не собирался уходить.
Для Морри это оказалось спасением. Он уже возненавидел это место. Он поклялся себе, что никогда не будет эксплуатировать труд других людей.
Чем же ты будешь заниматься? — бывало, спрашивала Ева.
— Не знаю, — отвечал Морри. Он отверг юриспруденцию, так как терпеть не мог юристов, и отверг медицину, так как не выносил вида крови.
— Чем же ты будешь заниматься?
И лишь совершенно случайно лучший профессор в моей жизни стал учителем.
Вторник четвертый. Мы говорим о смерти
Влияние учителя вечно; никогда не знаешь, где оно кончается.
Генри Адамс
— Давай начнем с того, — сказал Морри, — что каждый знает: он когда-нибудь умрет, но никто в это не верит.
В тот вторник Морри был настроен по-деловому. Предметом нашей беседы была смерть, первая тема в моем списке. Еще до моего приезда Морри нацарапал на листочках бумаги кое-какие заметки, чтобы потом не забыть. Его корявый почерк теперь не мог разобрать никто, кроме него самого. Это было незадолго до Дня труда, и сквозь окна его кабинета виднелась живая изгородь цвета шпината да слышались крики детей, игравших на улице в последнюю неделю свободы перед началом учебного года.
Дома, в Детройте, газетные забастовщики вовсю готовились к огромному праздничному маршу — продемонстрировать солидарность профсоюзов в борьбе против администрации. По дороге, в самолете, я прочитал о женщине, убившей мужа и двух дочерей, когда они спали, и утверждавшей, что она защищала их от «плохих людей». А в Калифорнии защитники О. Дж. Симпсона становились знаменитостями.
Здесь же, в кабинете Морри, текла совсем иная жизнь — один бесценный день сменялся другим. И вот мы сидели рядом, в двух шагах от последнего новшества в доме — кислородного устройства. Иногда ночами Морри не хватало воздуха, и он присоединял к носу длинную пластмассовую трубку, впивавшуюся в кожу подобно пиявке. Одна мысль о том, что Морри подключен к какому-то устройству, была мне ненавистна, и я, слушая профессора, старался на него не смотреть.
— Каждый знает, что умрет, — повторил: Морри. — Но никто не верит. Потому что если б мы верили, то жили бы по-другому.
— Значит, мы все обманываемся насчет смерти? — спросил я.
— Да. Но есть подход и получше. Знать, что ты умрешь, и быть к этому готовым в любое время. И это действительно лучше. Так ты полнее участвуешь в своей собственной жизни.
— Но как же можно быть готовым к смерти?
— Ну, например, как буддисты. Представь, что каждый день у тебя на плече сидит птичка и спрашивает то, что ты мысленно должен спросить себя: «Сегодня и есть тот самый день? Я готов? Я делаю все, что мне надо делать? Я таков, каким хочу быть?»
И Морри повернул голову так, словно на плече у него и вправду сидела птичка.
— Сегодня мой последний день? — спросил он.
Морри с легкостью заимствовал идеи из разных религий. Он был рожден иудеем, но в подростковом возрасте стал агностиком, частично из-за того, что с ним случилось в детстве. Ему нравились некоторые постулаты буддизма и христианства, но его родной по-прежнему была еврейская культура. Он не был знатоком религии. И то, что он говорил в последние месяцы своей жизни, казалось выше религиозных различий. Смерти это под силу.
— Истина в том, Митч, — сказал Морри, — что стоит научиться умирать, как научаешься жить.
Я кивнул.
— Я снова это повторю, — продолжил Морри. — Стоит научиться умирать, как научаешься жить.
Он улыбнулся, и я понял, чего он хотел этим повторением достичь. Он хотел убедиться в том, что я осознал им сказанное, при этом не смущая меня ненужными вопросами. Этот прием был одним из многих, делавших его хорошим; учителем.
— А до болезни вы много думали о смерти? — спросил я.
— Нет, — улыбнулся Морри. — Я был как все. Однажды в минуту безудержной радости я сказал своему другу: «Я буду самым здоровым стариком на свете!»
— И сколько же вам тогда было лет?
— Больше шестидесяти.
— Значит, вы были оптимистом.
— А почему бы и нет. Как я тебе уже сказал, никто по-настоящему не верит, что умрет.
— Но ведь каждый человек знает хоть кого-нибудь, кто уже умер, — возразил я. — Так почему же так трудно осознать неизбежность смерти?
— Потому что большинство из нас бродит будто во сне. Мы не ощущаем мир во всей его полноте, потому что мы полусонные и делаем многое по привычке, то, что нам кажется необходимо делать.
— А когда оказываешься перед лицом смерти, все меняется?
— Конечно. Ты отшелушиваешь все лишнее и сосредоточиваешься на важном. Как только понимаешь, что можешь умереть, все видишь совершенно по-другому.
Морри вздохнул. Научись умирать, и ты научишься жить.
Я заметил, что теперь, когда он двигает руками, они трясутся. Очки у него обычно висели на шее, и, когда он приподнимал их к глазам, они соскальзывали у него по вискам, как будто он пытался их надеть в темноте, и не на себя, а на кого-то другого. Я наклонился к нему помочь заправить дужки за уши.
— Спасибо, — прошептал Морри.
Я заметил, что, когда коснулся его головы, лицо его озарилось улыбкой. Малейшее прикосновение мгновенно вызывало у Морри радость.
— Митч, можно я скажу тебе что-то?
— Конечно.
— Но тебе это может не понравиться.
— Почему?
— Понимаешь ли, суть в том, что если и вправду прислушиваться к птичке на плече, если всерьез принимать то, что ты можешь умереть в любую минуту, тогда вряд ли стоит быть таким честолюбивым, как ты.
Я с трудом улыбнулся. Морри продолжил:
— Все то, на что ты тратишь столько времени — вся твоя работа, — может показаться не таким уж важным. И ты скорее всего отыщешь время для иной, духовной пищи.
— Духовной пищи?
— Я знаю, ты терпеть не можешь слово «духовный». Ты считаешь это трогательно-чувствительной мутью.
— Как сказать…
Морри попробовал подмигнуть — не очень-то успешно, и я, не выдержав, расхохотался.
— Митч, — рассмеялся он вместе со мной, — даже я не знаю, что это такое — духовное развитие. Но одно я знаю: мы ограничены. Мы слишком вовлечены во все материальное, а оно нас не удовлетворяет. Мы воспринимаем любовь близких людей и вселенную вокруг нас как нечто само собой разумеющееся.
Он кивнул в сторону окна, из которого струился солнечный свет:
