Эдди пошел по узкому хребту вслед за мерцающими огнями. Окружавший его пейзаж, пустынный и безмолвный, от которого дух захватывало, был теперь таким, каким он и представлял себе небеса. И ему на мгновение подумалось, что капитан был не прав: путь его завершен, и он уже никого здесь не встретит. Эдди по снегу обогнул выступ скалы и вышел к большой проталине, той самой, откуда мерцали огни. Эдди снова заморгал — на этот раз от изумления.
Перед ним, посреди снежного поля, одиноко стояло строение, напоминавшее товарный вагон, обшитый листами нержавеющей стали, с красной цилиндрической крышей и мигающей вывеской «ЕДА».
Закусочная.
Эдди провел в подобных заведениях немало часов. Все они были похожи — кабинки с высокими перегородками, блестящие стойки, маленькие окошки вдоль фасада, сквозь которые посетители казались тем, кто проходил мимо по улице, пассажирами в железнодорожном вагоне. Сквозь эти окошки Эдди теперь уже мог разглядеть говоривших и жестикулировавших посетителей закусочной. Он поднялся по заснеженным ступеням к двустворчатым дверям и заглянул в закусочную.
Справа он увидел пожилую пару — старики ели пирог, не обращая на него никакого внимания. Одни посетители сидели на вертящихся табуретах возле мраморной стойки, другие — в кабинках, а рядом на крючках висели их пальто. Казалось, все эти люди были из разных времен: на одной женщине было платье со стоячим воротником, какие носили в тридцатые годы, а у молодого мужчины с длинными волосами на руке была татуировка символа мира, модная в шестидесятые. Похоже, многие посетители были инвалидами: Эдди увидел безрукого негра в рабочей одежде, девочку с глубокой раной на лице. Никто не обратил внимания на Эдди, даже когда он постучал по оконному стеклу. Он увидел поваров в белых бумажных колпаках, выставленные на стойке для раздачи тарелки с дымящейся едой самых сочных тонов: ярко-красные соусы, масляножелтые подливки. И тут взгляд его устремился к самой дальней кабинке в правом углу. Эдди застыл как вкопанный.
Он не мог поверить своим глазам.
— Нет! — услышал Эдди свой собственный шепот. Он отвернулся и глубоко вздохнул. Сердце его колотилось. Он повернулся вокруг своей оси, снова посмотрел в правый угол и сразу принялся молотить кулаками по оконной раме.
— Нет! — орал Эдди. — Нет! Нет!
Он колотил по раме, пока из нее не вылетело стекло.
— Нет! — продолжал он кричать до тех пор, пока в горле его не выкристаллизовалось то самое, нужное ему слово, слово, которое он не произносил уже десятки лет. И тогда он выкрикнул его. Выкрикнул так громко, что у него загудело в голове. Но сгорбленный человек в кабинке по-прежнему сидел наклонясь, безразличный ко всему; одна рука его покоилась на столе, в другой он держал сигару. Он так и не поднял головы, как Эдди не надрывался и не кричал ему снова и снова:
— Отец! Отец! Отец!
Сегодня у Эдди день рождения
В тускло освещенном стерильном коридоре Ветеранского госпиталя мать Эдди открывает белую картонную коробку и заново расставляет свечи на торте, разделяя их поровну: двенадцать с одной стороны и двенадцать с другой. Остальные же — отец Эдди, Джо, Маргарет, Микки Шей — стоят вокруг нее и следят за тем, как она это делает.
— У кого-нибудь есть спички? — шепотом спрашивает мать.
Они хлопают себя по карманам. Микки выуживает из кармана куртки коробку спичек, а вместе с ней на пол выскальзывают две оставшиеся сигареты. Мать зажигает свечи. В конце коридора с грохотом останавливается лифт. Из него выезжает каталка.
— Ну что ж, пошли, — говорит мать.
Они все вместе движутся по коридору, и язычки пламени дрожат и извиваются при каждом их движении. Вся компания входит в палату Эдди, тихонько напевая:
— С днем рожденья тебя, с днем рожденья…
Солдат на соседней койке просыпается с криком: «КАКОГО ЧЕРТА!» — но, сообразив, где находится, тут же в смущении снова падает на кровать. Прерванную песню теперь не возобновить, и только мать Эдди, в полном одиночестве, дрожащим голосом продолжает:
— С днем рождения, милый Эдди… — И скороговоркой добавляет: — Сднемрождениятебя.
Эдди приподнимается и облокачивается на подушку. Ожоги его забинтованы. Нога в гипсе. Рядом с койкой пара костылей. Он смотрит на их лица, и его душит желание сбежать.
Джо откашливается.
— Ну, это… ты выглядишь совсем неплохо, — говорит он.
Остальные поспешно соглашаются. Совсем неплохо. Да. Просто хорошо.
— Мама тебе принесла торт, — шепчет Маргарет.
Мать Эдди делает шаг вперед, точно теперь подошла ее очередь. Протягивает ему картонную коробку.
— Спасибо, мам, — бормочет Эдди.
Мать оглядывается вокруг:
— А куда же мы ее поставим?
Микки берет стул. Джо освобождает место на маленьком столике. Маргарет отодвигает в сторону костыли. И только отец не участвует во всей этой суете. Он стоит возле стены с перекинутой через руку курткой, не сводя глаз с ноги Эдди, загипсованной от бедра до лодыжки.
Эдди ловит его взгляд. Отец опускает глаза и проводит ладонью по подоконнику. Эдди чувствует, как напряжена каждая его мышца: усилием воли он пытается загнать назад выступающие на глазах слезы.
Все родители, так или иначе, ранят своих детей. Это неизбежно. И на ребенке, будто на чисто вымытом стакане, остаются следы того, кто к нему прикоснулся. Иногда это грязные пятна, иногда трещины, а некоторые превращают детство своих детей в мелкие осколки, из которых уже ничего не склеишь.
Рана, нанесенная отцом Эдди, заключалась в том, что с самого первого дня отец относился к нему с полным пренебрежением. Когда Эдди был младенцем, отец почти никогда не брал его на руки, а когда он стал постарше, отец чаще всего хватал его за руку, но не с любовью, а с раздражением. Мать относилась к нему с нежностью, а отца не заботило ничего, кроме дисциплины.
По субботам отец брал его на пирс. Эдди шел туда, рисуя в своем воображении карусели, сахарную вату, но не проходило и часа, как отец отыскивал знакомого и просил его: «Присмотри за мальчуганом, а?» И Эдди оставался на попечении акробата или дрессировщика, а отец возвращался только к вечеру, нередко пьяный.
Тем не менее все свое детство Эдди часами — сидя на ограде или примостившись на корточках на ящике с инструментами — ждал, когда отец обратит на него внимание. Он то и дело говорил отцу:
— Я могу помочь, я могу помочь.
Но единственное, что отец доверял ему, — это по утрам, перед открытием парка, ползать под колесом обозрения и собирать мелочь, выпавшую накануне вечером из карманов посетителей.
По крайней мере четыре вечера в неделю отец играл в карты. На столе лежали деньги и сигареты, стояли бутылки. За столом следовало соблюдать правила. Для Эдди правило было одно — не мешать. Как-то раз он встал рядом с отцом, чтобы посмотреть, какие у того были карты, но отец тут же положил на стол сигару и, заорав на него во все горло, наотмашь ударил по лицу.
