И тем не менее…
Это твоя жизнь. Вполне вероятно, единственная. И вот ты стоишь на кухне в три часа ночи, пьешь водку и ждешь, когда же наконец подействует снотворное, чувствуя, как сквозь тебя течет время и твой призрак уже бродит по дому.
Он ощущает чье-то внимательное присутствие на периферии мира. Что-то клубится там. Что-то вроде одушевленной пульсации или золотого нимба, украшенного живыми огнями, мерцающего, как рыба в глубине океана. Нечто среднее между галактикой, сокровищами индийского раджи и сиянием непостижимой божественной тайны. Не будучи верующим, он обожает доренессансные иконы, с их позолоченными святыми и драгоценными окладами, не говоря уже о молочных мадоннах Беллини и прекрасных ангелах Микеланджело. Родись он в другую эпоху, он, возможно, стал бы монахом-художником, всю жизнь старательно иллюстрирующим одну-единственную страницу Священного Писания, например, "Бегство в Египет", где два маленьких человечка с младенцем на руках навсегда застыли в своем странствии под лазурным небосводом, расписанном лучащимися золотыми звездами. Иногда — в том числе нынешней ночью — он чувствует этот средневековый мир грешников и редких святых, блуждающих под бездонным куполом вечности. Он историк искусства, может быть, ему следовало стать — как это называется? — реставратором, одним из тех, кто проводит свои дни в подвалах, расчищая работы старых мастеров, осторожно снимая слои краски и лака, напоминая самим себе (а затем и всему миру), что прошлое было ослепительно ярким: Парфенон сверкал золотом, картины Сёра полыхали всеми цветами радуги, а их классическая сумеречность — простое следствие недолговечности дешевой краски.
Однако на самом деле Питеру вовсе не хочется с утра до вечера просиживать в подвале. Он хотел бы быть не только хранителем и реставратором прошлого, но и деятелем настоящего. Пусть даже это настоящее ему совсем не по душе, и он не может не скорбеть по некоему утраченному миру, трудно сказать, какому именно, но определенно не похожему ни на эти груды черных мусорных мешков, сваленных на краю тротуара, ни на эти бесстыжие бутики-однодневки. Это нелепо и сентиментально, и он никогда ни с кем об этом не заговаривал, но временами — вот сейчас, например, — он чувствует, он почти уверен, что, несмотря на многочисленные факты, как будто свидетельствующие об обратном, на всех нас скоро обрушится ужасная ослепительная красота, подобная гневу Божьему, и затопив все и вся, ввергнет нас в пучину такой невообразимой свободы, что нам, сиротам, не останется ничего иного, как только попытаться начать все сначала.
Бронзовый век
Спальня тонет в сероватой типично нью-йоркской полумгле; ровное тусклое свечение, то ли поднимающееся с улицы, то ли льющееся с неба. Питер с Ребеккой еще в постели — с кофе и "Таймс". Они лежат, не касаясь друг друга. Ребекка изучает обзор книжных новинок. Вот она, решительная умная девочка, превратившаяся в хладнокровную проницательную женщину; неутомимого, пусть и благожелательного критика своего мужа. Как же ей, должно быть, надоело утешать Питера по всем поводам! Замечательно, как ее детская неуступчивость претворилась в нынешнюю способность выносить независимые взвешенные суждения. Его Блэкберри выводит негромкую флейтовую трель. Они с Ребеккой недоуменно переглядываются — кто это звонит в такую рань, да еще в воскресенье?
— Алло!
— Питер! Это Бетт. Надеюсь, я тебя не разбудила.
— Нет, мы уже не спим.
Глядя на Ребекку, Питер беззвучно выводит губами: "Бетт".
— У тебя все в порядке? — спрашивает он.
— Да-да. Просто если бы ты каким-то чудом оказался свободен сегодня днем, я бы хотела пригласить тебя на ланч.
Второй вопросительный взгляд на Ребекку. Воскресенье они стараются проводить вместе.
— Хорошо, — говорит он. — Давай попробуем.
— Я могла бы приехать в даунтаун.
— Отлично. Во сколько? Час — начало второго?
— Замечательно.
— Куда бы ты хотела пойти?
— Никогда не знаю, куда пойти.
— Я тоже.
— Притом, что всегда есть такое чувство, — говорит она, — что конечно же существует некое очевидное место, которое почему-то не приходит тебе в голову.
— Плюс не забывай, что сегодня воскресенье. В некоторые места мы просто не попадем, скажем, в "Прюн" или в "Литтл Аул". То есть попробовать, конечно, можно…
— Да. Я понимаю, что так не делается. В воскресенье не приглашают на ланч в последнюю минуту.
— Может, все-таки объяснишь, что происходит?
— При встрече.
— Слушай, а хочешь, я приеду в аптаун?
— Я бы никогда не осмелилась тебя об этом попросить.
— Я все равно давно хотел зайти в Метрополитен на Хёрста.
— Я тоже. Но послушай, мало того, что я выдергиваю тебя из дома в твой единственный выходной, так еще и заставляю тащиться в аптаун. Как я буду жить после этого?
— Я делал гораздо больше для тех, кто значил для меня гораздо меньше.
— "Пайярд" наверняка будет забит… Может быть, мне удастся заказать столик в "ЙоЙо". Скорее всего, в середине дня там свободно. Сам знаешь, это не такое место…
— Отлично.
— Ты не против "ЙоЙо"? Кормят там вроде бы неплохо, а рядом с Метрополитен все равно ничего нет.
— "ЙоЙо" меня полностью устраивает.
— Питер Харрис, ты лучше всех.
— Это точно.
— Значит, я заказываю столик на час дня. Если что-то сорвется, я тебе перезвоню.
Краем простыни он вытирает пятнышко с лицевой панели Блэкберри.
— Бетт, — говорит он.
Сочтет ли Ребекка его поступок предательством? Конечно, было бы лучше, если бы он знал, что именно у нее стряслось…
— Она объяснила тебе, в чем дело? — спрашивает Ребекка.
— Просит пообедать вместе.
— Но что-нибудь она объяснила?
— Нет.
Да, странно. Конечно, ничего хорошего ждать не приходится. Бетт за шестьдесят. Ее мать умерла от рака груди. Лет десять тому назад… Да, около того.
— Можно, конечно, сказать: "Будем надеяться, что это не рак", — говорит Ребекка, — Но, как ты сам понимаешь, от этого ничего не изменится.
— Это правда.
Вот сейчас, в эту конкретную минуту, он ее обожает. Без всяких тягомотных "но". Вы только посмотрите на эти жесткие седеющие волосы, волевой подбородок, лепные, немного архаичные черты лица (такой профиль мог бы быть выбит на монете); так и представляешь себе поколения бледных ирландских красавиц и их богатых, немногословных мужей.
— Интересно, почему она позвонила именно мне?
— Но вы же друзья.
— Да, но я бы не сказал, что мы прямо уж такие друзья-друзья.
