— Привет, — прошептала она. — Ты вернулся.
— Мне космический корабль подарили, — сообщил он. И показал ей подарок — серую тарелку с прозрачным куполом в самой середке. Джамаль описал ею в воздухе широкую дугу, и Зои уловила запах корабля, резкий запах новой пластмассы, неживой и сладковатый.
— Совсем такой, как ты хотел, — сказала она. Голос ее был точно струйка воды, истекающая из какого-то места, которое находилось вблизи нее, но не в ней.
— Да, — подтвердил Джамаль, хоть она и знала, что это неправда. Каким образом они научаются врать — так рано, когда никто их об этом еще и не просит?
Ее мать присела на краешек матраса, положила ладонь на лоб Зои.
— Ты все еще горишь, — сказала она.
— Не страшно, — ответила Зои. — Мне уж и стало лучше, а полчаса назад все вернулось.
— По-моему, тебе все-таки стоит показаться врачу, — сказал Вилл. — Если ты ему не позвонишь, позвоню я.
— Да нет, все хорошо, — сказала ему Зои. — Ну грипп, с кем не бывает? Он и у Джамаля был на прошлой неделе, правда, милый?
Джамаль кивнул. Он весь ушел в созерцание новой игрушки, и Зои тоже, следом за ним. Свет лампы сиял на серой поверхности корабля, на белом слове «Энтерпрайз». Космос ярок, не темен. И ты можешь лететь куда захочешь.
Кассандра сказала:
— Я согрею для Джамаля немного супа. Может, и ты поешь, а, лапа?
— Нет, — ответила Зои. Поверхность корабля была гладкой, поблескивавшей, точно гранит, и на миг Зои поверила, что внутри этой нехитрой игрушки спрятано нечто сказочное. Потом эта вера ушла, потом вернулась.
— Я не хочу суп, — сказал Джамаль.
— Ладно, хорошо, — согласилась Кассандра. — Не придется рисковать ногтями, вскрывая банку.
— Он должен что-то поесть, — сказала мать Зои. — Джамаль, у тебя же во рту целый день ни крошки не было, не считая всякой ерунды.
— Кусок праздничного торта, мороженое и изрядное количество снега, — сказала Кассандра. — Каждому временами приспевает охота сесть на диету — на ту, что только для белых.
— Пару ложек супа, Джамаль, — сказала мать Зои.
— Не хочу супа, — ответил он, однако мать Зои все равно пошла на кухню, потому что она так решила.
Зои ощущала маленький хаос страхов и желаний сына, его голод, его нежелание испытывать голод, его любовь к космическому кораблю. И напоминала себе: ты его мать. Тебе нельзя слишком в нем растворяться.
Вилл опустился на колени рядом с матрасом, погладил ее по голове.
— Мне что-то тревожно за тебя, — сказал он.
— И зря, — ответила Зои. — Великое дело — грипп.
— Так ведь уже третий раз с сентября.
— Я его от Джамаля подцепила. Каждый, кто помногу сидит с ребенком, рискует заболеть. Мы с ним обмениваемся микробами — он мне, я ему.
— И все же я хочу, чтобы ты показалась врачу.
— Да не нужен мне никакой врач, — сказала Зои. — Поваляюсь пару дней в постели, все и пройдет.
Теперь и Кассандра опустилась на колени пообок Вилла. И их соединил нимб любви и тревоги, гордости, недовольства собой, сложной неприязни, которую они питали друг к дружке. Кассандра сказала:
— По-моему, тебе хочется, чтобы все мы ушли и оставили тебя, черт подери, в покое, дали поспать.
Зои улыбнулась, купаясь в жару. Вот лицо Вилла, ставшее красивее с тех пор, как он придумал для себя новую личность, устойчивую и надежную, как огород, в котором растят только одну культуру. Вот вызывающая, откровенная некрасивость Кассандры, ее режущий глаз свет.
— Никуда вам уходить не надо, — ответила Зои, зная: что им ни говори, они все равно уйдут, хочется ей или не хочется.
Зои снился сон. Больной, мутный, пронизанный короткими вспышками страха, казалось таящимися в мире, как угри таятся в камнях. Она проснулась, полежала, тихо дыша, ожидая, когда к ней вернется комната, ее неровный потолок и старая мебель, синее окно, за которым немощно мерцает единственная зимняя звезда. Оказывается, Джамаль заснул рядом с ней. Желание разбудить его она поборола, но тут он проснулся сам, словно услышав ее мысли. Такое случалось время от времени. Зои никак не могла решить, означает ли это, что она хорошая мать или, наоборот, что плохая. Он открыл глаза и смотрел на нее.
— Привет, — сказала она.
Джамаль не ответил. Он так и не расстался с космическим кораблем.
— Все нормально? — спросила Зои. Джамаль кивнул. Она подтянула одеяло, накрыв сына по грудь. Одинокая, бледная, холодная звезда светилась в окне, и Зои погрузилась в полусон, в котором она пряталась вместе с сыном в развалинах, в синей тени одряхлевшего памятника, укрывшись среди отзывающихся гулким эхом мраморных глыб и влажных, спутанных лоз, а кто-то или что-то пыталось найти их. Картина была настолько живой, что Зои приложила палец к губам, предупреждая Джамаля: сиди тихо. Потом сон ушел, и она увидела себя — женщину, лежащую рядом с сыном в комнате, в Нью-Йорке, — и все-таки ощущение, что за ними кто-то охотится, покидать ее не желало. Она шепотом велела Джамалю перебраться в его постель и спать там; в ответ он поднял над головой космический корабль.
— Ведите нас по лучу, — сказал он.
1987
Он зачем-то был нужен матери. Лежал под кроватью, дышал темнотой, а голос матери рассылал его имя по комнатам, на поиски. «Бен? Бен? Бенджамин?» Он съежился внутри своего молчания. Он не был готов показаться ей, сейчас не был. Его окружало гудящее облако давних ошибок, мрачных мыслей, промозглой скудости существования. Матери он требовался во всем его блеске. А он блестеть не мог, сейчас не мог, вот и спрятался, предоставив матери выкликать его имя в комнатах, где ей отвечали только обои, послеполуденный свет да немое женственное достоинство мебели. Он ждал; он услышал, когда она прошла мимо, запах ее духов. Пожалуйста, молча произнес он, и наконец мать вышла и сказала дедушке: — В доме его нет, может, он на пляж ушел.
Правильно, подумал Бен, на пляж, и увидел себя там — позолоченную версию, сильную и счастливую, ничего не боящуюся, сжимающую в пальцах раковину, или ручку фарфоровой чашки, или какой-то другой найденный им маленький подарок. Пока же он ждал здесь, укрывшись в версии более грустной: мальчик под кроватью, не ответивший на призывы матери, — и, прождав минуту, выполз на свет и выглянул поверх подоконника наружу. Вон она, идет к берегу, ищет его, стройная, решительная женщина в светло-розовой юбке, вышагивающая с яростным чувством собственницы: так, точно она — давно пропавшая жена океана, возвращающаяся, дабы предъявить права на все положенные ей почести. Мам, позвал он молча, глядя, как она удаляется, чтобы найти сына, который ей требуется, — не грустного или неправого, но ожидающего ее с подарком в руке.
Когда мать скрылась из виду, он позволил себе забраться на кровать и полежать, ощущая, как его обступает дедушкин дом. Этот дом он любил больше всех других. Дом отбрасывал тень на собственные деревья; все его тайны были новенькими, чистыми. Из окон спальни был виден парк, а из парка — слитная синяя полоска океана, казавшаяся, когда ты стоял посреди парка, чем-то огромным, простым и невообразимо дорогим, помещенным туда, куда его поместили, для того, чтобы оно оттеняло более сложную красоту дома. В доме были окна с синими и красными стеклами. Были люстры, подрагивавшие в драгоценном, бесцветном сверкании, каменный камин, на котором Бен мог стоять во весь рост, комната, которую он называл Ледовым Дворцом, — с толстыми белыми коврами, цветами из белой ткани и белыми тростниковыми креслами, ожидавшими в студеном молчании, когда кто-нибудь усядется в них и они смогут сыграть свою затаенную музыку, состоящую из ледяных потрескиваний и стонов. Что-то яркое, обещавшее чудеса, переходило с неторопливой уверенностью из комнаты в комнату. Не привидение — для привидений дом был слишком чистым, слишком залитым светом. Но что-то обитало в нем вместе с дедушкой и Магдой: живой нечеловеческий дух, которого Бен представлял себе белым павлином, сказочным, гордым и безмятежным, то величаво поднимающимся по изогнутой лестнице, то входящим из устланного ковром коридора в башенную комнатку третьего этажа, в которой стоял глядевший в парк и в океан телескоп и над которой плескался на крыше американский флаг.
