— Все-таки не слишком убедительно.
— А я и не собирался ни в чем тебя убеждать. Кстати, сурки уже приготовились?
— По-моему, это не сурки.
— Какая разница. Страшно есть хочется. Пусть даже будут с кровью, я не против.
Саймон подал облученное мясо. Катарина, присев между ним и мальчиком, молча принялась за свою долю добычи. После ужина она закопала несъеденные остатки, а мальчик отправился спать в заднюю часть трейлера. Саймон с Катариной остались на воздухе. Они сидели рядышком на поросшем травой холме. Ветер тихо шелестел травой, в густо-черном небе пронзительно блестели звезды. На поверхности озера вспыхивали призрачные искорки — отражения звезд.
Саймон спросил:
— Ты тоскуешь по Надии?
— Нет.
— Но там же твой дом. Ты оттуда родом.
— Там ничего.
Он хотел возразить, но задумался. Там все же что-то было. Что-то есть везде. С другой стороны, от первого (и возможно, последнего) контакта с инопланетной жизнью земляне ожидали гораздо большего. Они потратили несметные суммы и десятилетия трудов — и что в результате обнаружили? Созданий, которые за десять тысяч лет умудрились не изобрести письменности. Которые обитали в слепленных из глины хижинах и сами впрягались в свои деревянные повозки. Где же золотые города, жрецы и ученые? Где же великие открытия, достижения медицины, творения искусства?
— Слыхал, места там суровые.
— Не для меня.
— Знаешь, — сказал он, — по-моему, тебе не стоит разводить такую таинственность вокруг твоего прошлого. Тебе это не кажется чуточку излишним?
Катарина сидела рядом и тихонько певуче дышала.
Помолчав, Саймон сказал:
— Ну ладно. Про меня тебе что-нибудь интересно узнать?
— Нет.
— Что, все надиане такие?
— Какие?
Его лица коснулся порыв ветра, сухо пахнущего травой.
Он спросил:
— Тебе не противно меня слушать? Я тебе не надоедаю своими разговорами?
— Нет. Мне нравится.
— Я рад.
Снова наступила тишина, в которой звучала легкая песнь ее дыхания.
Он сказал:
— Дело в том, что у меня скопились кое-какие вопросы. К тебе как к биологическому существу.
— Спрашивай.
— Некоторые могут оказаться не к месту. В смысле разницы между надианами и людьми…
— Спрашивай.
— Хорошо. Например, сны. Можно спросить тебя про сны?
— Да.
— Когда я сплю, у меня в голове словно всплывает что-то, мелькают звуки и образы. Не совсем уж бессвязные, но и ни в какую картину они не складываются. Я даже не уверен, сны ли это, или это просто разряды в моих схемах. Насколько я знаю, биологическим существам снятся целые истории. Подчас загадочные, но связные и полные смысла. Все так?
— Нет.
— Тебя не затруднит ответить поподробнее?
— Не целые истории. Они меняются.
— Хочешь сказать, одни истории сменяются другими?
— Да.
— А не бывает так, что ты просыпаешься с чувством, что тебе снилось что-то очень важное? Пусть даже смысл сновидения не совсем ясен. Тебе никогда не кажется, что во сне тебе что-то объяснили?
— Нет.
— Понятно. Ладно, попробуем переменить тему. Голос, которым я сейчас с тобой говорю, к которому ты привыкла и который является для тебя, так сказать, продолжением моего «я», — этот голос запрограммирован. Его ритмы, словарный запас, интонации, любимые словечки — все придумано Эмори Лоуэллом, чтобы я как можно больше походил на человека. А еще, конечно, эти непроизвольно вылетающие стихи… В мозгу же у меня творится совсем другое. Мне странно бывает — вот прямо сейчас, например, странно — слышать собственную речь. Она мало общего имеет с тем, что я слышу внутри себя. Намерение заговорить исходит от меня, я собираюсь сказать то или иное, но как это будет сказано — от меня уже не зависит. Если бы ты могла увидеть, что происходит у меня в голове, как работают микросхемы, ты бы в ужасе отшатнулась. Ты бы поняла, что я — механизм. Бездушный механизм.
— У меня тоже, — сказала Катарина.
— То, что ты говоришь — не то же, что думаешь?
— Да.
— Ну с тобой понятно. Ты разговариваешь на чужом языке.
— И на моем языке.
— То есть на Надии ты тоже чувствовала разницу между тем, какой представляешься другим и какой — себе?
— Да.
— Приятно, что ты так говоришь.
— Это правда.
Они еще немного посидели и помолчали. Саймона охватило знакомое чувство, что Катарина куда-то уходит, но на сей раз оно было явственней, как если бы она замкнулась в себе тщательнее, чем обычно. В какой-то момент ему показалось, что она и вправду ушла, но, повернув голову, он увидел, что она сидит где сидела.
Ему хотелось, чтобы она снова стала такой, какой была у озера. Чтобы стала темным силуэтом на темном небе и оглянулась застенчиво на произнесенное им слово «красота». Но то мгновение безвозвратно ушло, и она снова была вещественна, как забытый чемодан.
Саймон сказал:
— Побудь этот день и эту ночь со мною, и у тебя будет источник всех поэм.
— Иду спать.
— А я еще немного посижу.
— Да.
— Спокойной ночи.
Она беззвучно встала. Он услышал, как с негромким щелчком закрылась за ней дверь «виннебаго».
На следующее утро Люк заболел. У него горело лицо, его лихорадило. Однако он утверждал, что только выглядит больным, и настоял на том, чтобы продолжить путь на своем обычном месте между Саймоном и Катариной. Там он и ехал, пока ему не пришлось внезапно попросить Саймона остановиться. Его стошнило, и Катарина заявила, что не принятые его желудком кусочки мяса надо обязательно закопать. Саймон терпеливо ждал. Ребенок и надианка были такими, какими были. В то же время ему припомнилось, что похожую ситуацию он видел в каком-то фильме — мужчина путешествует с ребенком и женщиной, терпеливо перенося все возникающие из-за них задержки, за которые их никак нельзя винить, но которые тем не менее вызывают у него досаду.
Катарина уложила Люка на откидную кровать, где ночью спал Саймон. Когда мальчик устроился там, они поехали дальше.
Саймон сказал:
— Что-то все-таки с тем озером было не то.
— Да, — согласилась Катарина.
— Тебя ведь тоже немного мутит?
— Да.
— Не надо было пускать вас в воду.
— Не виноват.
