Я взяла новую поваренную книгу с рецептами французской народной кухни и начала планировать завтрашний обед.
Было уже около одиннадцати, а Бобби все не уходил. Наконец я не выдержала.
— Мальчики, — крикнула я, — вы не забыли, что завтра в школу?!
Даже сейчас, спустя тринадцать лет, меня поражало, что я могу «звучать» так по-взрослому, как настоящая мама.
Я читала газету, когда Бобби наконец сошел вниз.
— Спокойной ночи, — сказал он.
В его манере говорить и держаться было что-то от иностранца, пытающегося освоиться с местными обычаями. Больше всего он напоминал беженца из отсталой страны, голодного и отчаянно пытающегося произвести благоприятное впечатление. То, как он произнес «спокойной ночи», было точной копией моего обращения к нему.
— Бобби, — начала я, не зная на самом деле, что сказать дальше. Просто он так выжидательно смотрел на меня…
— А?
— Мне искренне жаль, что с твоей матерью случилось несчастье, — сказала я. — Надеюсь, ты не воспринял мои слова за обедом как простую формальность.
— Нет, я все понял.
— А как вы с отцом справляетесь? Сами готовите, убираетесь, да?
— Угу. А еще раз в неделю к нам приходит домработница.
— А почему бы тебе как-нибудь не привести папу к нам на обед? Скажем, на следующей неделе?
Он посмотрел на меня угрюмо-вопросительно, как будто я нарушила некое неписаное правило его страны и теперь остается только выяснить, сделала ли я это умышленно или нечаянно, и все дело просто в коренном отличии местных обычаев.
— Не знаю, — сказал он.
— Пожалуй, я сама ему позвоню. А теперь, мне кажется, тебе пора домой. Уже поздно.
— Да, хорошо.
Не скажи я этого — уверена, он бы так и не сдвинулся с места.
— Спокойной ночи, — сказала я, и эти слова как эхо вернулись ко мне, произнесенные мальчишеским голосом.
Когда он ушел, я поднялась наверх и постучалась к Джонатану.
— Да? — сказал он.
— Это я. Можно?
— Ага.
Он лежал на кровати. В колонках хрипел гнусавый мужской голос в сопровождении акустической гитары. Окно было открыто, хотя уже начался ноябрь. Мне показалось, что я уловила запах сладковатого дыма, так и не растворившийся до конца в зябком колючем воздухе.
— Хорошо пообщались? — спросила я.
— Отлично.
— Бобби непросто живется, да?
— Он справляется.
— А ты знал, что его мать умерла?
— Ага.
— А что с ней случилось?
— Точно не знаю. Вроде бы от передозировки снотворного. Ей врач прописал. Она несколько лет принимала эти таблетки, а потом стала жаловаться, что они больше не действуют. Так что, может быть, это просто несчастный случай.
— И брат у Бобби тоже умер, да?
Джонатан кивнул.
— Ну это уж точно был несчастный случай. Не убийство. После этого мать и начала пить снотворное.
Он сообщал мне эти факты почти с гордостью, как будто они были доказательством неких жизненных достижений Бобби.
— О Господи! Случаются же несчастья у людей!
В комнате становилось ужасно холодно. Я подошла и закрыла окно. Еще чуть-чуть — и изо рта пар пойдет.
— А с нами никогда ничего не происходит, — сказал Джонатан. — Ничего плохого.
— Нам везет.
Отвернувшись от окна, я вдруг увидела на стуле кожаную куртку Бобби. Ее единственный, как у циклопа, ирисовый глаз размером с хоккейную шайбу глядел на меня с вытертой кожи.
— Бобби забыл свою куртку.
— Он оставил ее мне поносить, — отозвался Джонатан. — Это была куртка его брата. А я сегодня в школе отдал ему свою.
— Как? Свою новую ветровку? Ты обменял ее на это?
— Ага. Бобби часто вспоминает брата. Похоже, он действительно был стоящим парнем. После его смерти вся их семья, можно сказать, развалилась.
— Ты знаешь, сколько стоит твоя ветровка? — спросила я.
Он посмотрел на меня по-новому — жестко, нижняя челюсть агрессивно выставлена вперед.
Я решила не наседать и дать ему время переварить мои слова.
— Что ты думаешь насчет тушеной телятины к завтрашнему обеду? — спросила я. — Хочу попробовать один рецепт: телятина с грибами и репчатым луком.
— Мне все равно, — ответил он, пожимая плечами.
Я поежилась, обхватив себя руками. Все-таки тут было жутко холодно.
— Давай быстренько сыграем в карты, — предложила я. — Мне нужно смыть позор. Я так ужасно проигралась последние два раза — не могу людям в глаза смотреть от стыда.
— Нет, я устал.
— Ну один разок.
— Нет, мам.
— Ну что ж.
Я еще немного помедлила, хотя явно пора было оставить его в покое. Свет от лампы, купленной мной десять лет назад, падал на его светлые волосы и четко очерченное, скульптурное лицо. Он унаследовал мои черты, но как бы в улучшенном варианте. Их излишняя резкость (чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть в зеркало) в его внешности была смягчена.
— Спокойной ночи, — сказал он.
— Спокойной ночи, родной.
Я никак не могла уйти, хотя понимала, что мое присутствие сейчас его только раздражает. Будь я посмелее, я бы сказала ему: «Не надо. Пожалуйста, не начинай меня ненавидеть. Твоя жизнь никуда от тебя не денется. Для этого не обязательно выталкивать из нее меня».
Я молча вышла из комнаты, полная им почти в той же мере, как во время беременности.
Я пригласила Бобби и его отца на обед в ближайший вторник. Они приехали, опоздав на полчаса, с двумя бутылками вина.
— Извините, — сказал отец. — Весь город объездили. Никак не могли найти приличного «Шардоне». Я надеюсь, вы любите «Шардоне».
Я уверила его, что мы обожаем «Шардоне».
У него была эспаньолка и горчичного цвета пиджак с медными пуговицами. Его лицо, испещренное красноватыми прожилками, являло собой буйство поврежденных капилляров. Это был как бы постаревший, спившийся Бобби.
Его звали Бертон. За обедом он почти не притронулся к еде. Он пил вино, курил «Пэлл-Мэлл» и лишь изредка, в промежутке между этими двумя занятиями, подцеплял вилкой кусочек камбалы, секунду-другую держал его на весу и отправлял в рот, обращая на него не больше внимания, чем плотник на какой-нибудь никчемный гвоздь.
— Как вам ученики в Рузвельте? — спросил его Нед.
На лице Берта Морроу выразилось замешательство. Я сразу же узнала это выражение.
