— Пожалуйста, не надо. На сегодня с меня хватит.
— Да ладно, Люси! Я, возможно, преувеличил масштабы трагедии. Если бы я знал, что это на тебя так подействует, я вообще ничего не стал бы говорить. Хотя послушай. Можно, я скажу тебе еще одну вещь? — Он подошел к ней, взял ее за подбородок и немного приподнял его, заставив ее смотреть прямо себе в лицо — удивительно красивое лицо. — Это все ничего не значит, — сказал он и подмигнул. — Ты поняла? Вообще ничего не значит. Это всего лишь дурацкий летний театрик, о котором в целом свете никто не слышал. Ясно? — Он отпустил ее и сказал: — Ну что, есть желание… идти со мной в общежитие?
И по мелькнувшей в его голосе нерешительности она сразу же догадалась, что он не расстроится, если она откажется.
— Нет, Джек. Не сегодня.
— Ну тогда пока, — сказал он. — Спокойной ночи.
Когда она вышла на сцену на следующий день, все ее тщание было направлено на то, чтобы избежать даже намека на желание казаться звездой. Все усилия она приложила к тому, чтобы не обделить вниманием исполнителей даже самых мелких ролей, и, когда она оставалась на сцене вдвоем с Джули Пирс, она едва справлялась с желанием испариться, чтобы предоставить Джули свободу выжать из этой сцены все, что той хотелось бы выжать. «Все это, — твердила она себе, — скоро кончится».
Но когда она вышла за кулисы в конце третьей картины, ее остановил Джек Хэллоран, и его умоляющий взгляд никак не вязался с рубашкой для боулинга, в которую только что облачился Стэнли Ковальский.
— Послушай, дорогая, — сказал он. — Только не злись на меня. Просто послушай. Теперь ты делаешь все наоборот. Тебя там вообще не заметно, ты все время где-то вдалеке. В первых картинах это пока что сходит нам с рук, но тебе пора с этим завязывать, Люси, если ты не хочешь провалить весь спектакль. Ты меня поняла?
И она прекрасно его поняла. Он режиссер: до этого он ни разу не ошибался, и сегодня она целый день жалела, что не пошла прошлой ночью к нему в общежитие.
Нужно было просто соблюдать равновесие — играть, но не переигрывать, — и Люси была почти уверена, что в оставшейся части второго представления она этого равновесия достигла.
Но потом ей пришлось думать, как играть третье, четвертое и пятое представления, и порой занавес в последнем акте опускался раньше, чем она успевала решить, удалось ли ей и в этот раз добиться нужного равновесия. Какие-то представления были лучше, какие-то — хуже, это она знала, но к концу недели она уже не могла в них разобраться; она забыла, какие были какими.
Когда все закончилось, отчетливее всего она помнила, как они с Джеком выходили на поклон в финале последнего представления и как они в последний раз держались за руки на глазах у всего зала. Она никогда не забудет, как она говорила себе, что надо радоваться этим аплодисментам — стоять там и радоваться, сколько бы они ни продолжались, — потому что это никогда больше не повторится.
В тот вечер Джек сказал ей за кулисами, что она замечательно сыграла, — больше сказать ему было нечего. Потом он добавил:
— Да, слушай, сегодня вечером ребята устраивают небольшую вечеринку в общежитии. Ты сможешь прийти? Скажем, примерно через час?
— Конечно.
— Ну и отлично… Смотри, я должен сейчас задержаться, потому что мне надо помочь им все это демонтировать. Возьмешь мой фонарик?
— Нет, я так.
И она заверила его, не без иронии, что возвращаться одной в темноте — привычное для нее дело.
Вечеринка, как она и предполагала, ничего особенного не представляла. Ей показалось, что Джек был рад ее видеть, Джули Пирс — тоже; впрочем, в этой разношерстной компании, которую она уже привыкла называть про себя «ребятами», ее приходу обрадовались почти все — некоторые даже подходили и, осторожно перекладывая банку пива или бумажный стаканчик с вином из одной руки в другую, говорили, как приятно им было с ней познакомиться. Люси отвечала на комплименты, и, судя по тому, как звучал ее голос, отвечала неплохо; она держалась.
Только она едва не умирала от усталости. Ей хотелось уйти домой и лечь спать — в это проклятое лето ей так не хватало тишины и одиночества, — но она знала, что люди могут обидеться, если она уйдет слишком рано.
Примерно с полчаса она простояла в полутемной части комнаты, наблюдая за тихим разговором, который вели между собой Джек и Джули. Понятно, им было что обсудить: у Джули не за горами было прослушивание в Нью-Йорке, Джек тоже туда собирался — сначала искать квартиру, а потом и работу. («Я стараюсь проводить в Нью-Йорке как можно больше времени, — объяснил он однажды, — по тому что театр, сама понимаешь, делается только там».)
Но, поняв, что она старается не смотреть, как они разговаривают, — что она обводит глазами всю комнату и только потом позволяет себе быстро и едва ли не украдкой взглянуть на Джули и Джека, — Люси решила, что ей пора уходить.
Она обошла всех, кто проявил к ней симпатию, попрощалась и пожелала удачи; трое или четверо из них даже поцеловали ее в щеку. Потом она подошла к Джеку, который сказал: «Завтра позвоню, ладно?» — и к Джули Пирс — та сообщила, что Люси сыграла «просто замечательно».
На следующее утро она поехала на машине в Уайт-Плейнс — во всей округе только там имелись приличные универмаги — и купила два одинаковых, очень красивых чемодана из темной кожи по сто пятьдесят долларов за штуку.
Дома она спрятала их в шкафу у себя в спальне — подальше от Лауры, которая наверняка стала бы задавать лишние вопросы, — и села в гостиной ждать, когда позвонит Джек.
Услышав звонок, она вскочила, чтобы поднять трубку, но это была Пэт Нельсон:
— Люси? Всю неделю пытаюсь до тебя дозвониться, но тебя все время нет дома. Слушай, нам очень понравился спектакль. Ты отлично сыграла.
— Что ж, спасибо, Пэт, ты… очень добра.
— И слушай, Люси… — Пэт понизила голос до хриплого шепота, каким сообщают обычно девичьи секреты. — Этот твой Джек Хэллоран очень даже ничего. Совершенно замечательный. Приводи его как-нибудь в гости.
Мэйтленды так и не позвонили; было глупо предполагать, решила Люси, что они станут растрачивать свой жалкий плотницкий заработок, не гарантированный даже профсоюзными соглашениями, на билеты в театр — и уж тем более в дурацкий летний театрик, о котором в целом свете никто не слышал.
Вечером она, стоя у окна, наблюдала беспорядочную процессию участников Нового театра, отправлявшихся в долгий пеший поход к железнодорожной станции. Издалека они и вправду казались ребятами — мальчики и девочки со всех концов страны с дешевыми сумками в руках и армейскими мешками за спиной, храбрые служители искусства, которые еще долго будут разъезжать по свету, пока не обнаружится, как минимум для большинства из них, что эти путешествия никуда не ведут.
Джули Пирс среди них не было, впрочем, этого никто и не ждал. Наверняка она решила остаться еще на пару дней, чтобы дать отдых своим знаменитым нервам и собраться с силами, которые ей еще понадобятся для настоящей театральной карьеры.
