— Ну да, конечно. Ты что, отсидела весь мой курс в Новой школе и не догадалась?
— Было, конечно, заметно, что тебе там не слишком комфортно, но за словом в карман ты никогда не лез.
— Ага, не лез за словом в карман, — повторил он. — Бог мой, ну почему люди так часто думают, что застенчивость обязательно значит косноязычие, робость и неспособность поцеловать девушку? Все это вообще тут ни при чем, как ты не понимаешь? Бывает такая застенчивость, от которой болтаешь все время без умолку и целуешь девиц, даже когда тебе этого не хочется, потому что думаешь, что они ждут от тебя именно этого. Жуткая вещь такая застенчивость. Ни к чему хорошему она не приводит — и от нее именно я всю жизнь и страдаю.
Люси на ходу еще плотнее обвила его руку и прижалась к ней. Она чувствовала, что узнает его все лучше и лучше.
Как-то Карл сказал, что до смерти хочет успеть опубликовать пятнадцать книг и чтобы как минимум за три из них — «в лучшем случае четыре» — ему не пришлось бы извиняться. Ей нравилась сквозящая в этом желании отвага, и она сказала, что ему, несомненно, это удастся; потом, чуть позже, она начала подыскивать для себя значимое место в его карьере.
Раньше желание посвятить себя мужчине возникало у нее лишь однажды, когда они только познакомились с Майклом; из этого ничего не вышло, но разве это повод, чтобы отбросить саму возможность и не попытаться еще раз?
Пусть Карл и «увяз» сейчас в своем втором романе, как он уверяет, но присутствие Люси может помочь ему справиться с трудностями. Потом будет еще одна книга, потом другая, третья и так далее, и Люси, неизменно преданная ему, всегда будет рядом. К тому же она знала, что Карла ее деньгами не устрашить, — этого можно было даже не опасаться. Он не раз уже говорил ей — хоть и в шутку, но говорил, — что был бы не прочь пустить ее состояние на оплату своего жизненного пути.
Столь разное отношение к деньгам, догадывалась она, объяснялось тем, что Майкл Дэвенпорт никогда не знал бедности, — отсюда проистекала его неумолимая тяга к независимости. Карл Трейнор с молодых лет знал, что это такое, и поэтому понимал, что никакая это не добродетель, — и понимал, соответственно, что обладание нетрудовыми доходами еще не влечет за собой морального разложения.
Нередко казалось, что в мире нет ничего, чего Карл не понял бы или не смог бы понять после некоторого размышления; наверное, этому качеству он отчасти и был обязан убедительностью своей прозы; в любом случае именно поэтому у него без всяких усилий получалось быть добрым.
Люси обнаружила, что может рассказать ему о себе то, что никому никогда не рассказывала — даже Майклу, даже доктору Файну, — и одного этого было достаточно, чтобы она ощутила, насколько основательным было в данном случае ее капиталовложение.
К тому же ей никогда не придется бросать живопись. Быть может, постепенно она станет писать все лучше и лучше, работ с годами прибавится — и в конце концов она станет таким же, как он, профессионалом, но противоречий это не породит, потому что у них не будет ни малейшего основания для соперничества или даже сравнения. Творить они будут в совершенно разных мирах, которые, быть может, послужат друг для друга приятным дополнением.
Она сможет с легкостью посещать презентации его книг или даже сопровождать его в рекламных турах, если он ее об этом попросит, и он сможет спокойно стоять рядом с ней в галереях — высокий, гордый, с вежливой улыбкой на лице — на открытиях ее выставок, где будет собираться живая культурная публика и где присутствие таких людей, как Том Нельсон и Пол Мэйтленд с супругами, можно считать заранее гарантированным.
Годам к пятидесяти, а быть может, и раньше, они наверняка будут вызывать у всех своих знакомых зависть и восхищение — и вполне возможно, что огромное количество людей будут готовы отдать все что угодно, чтобы с ними познакомиться.
Но почти с самого начала у них случались мелкие, но довольно неприятные проблемы — ссоры, причем настолько резкие, что могли все испортить.
Еще в первые недели совместной жизни, когда они сидели в закусочной, в которой подавали стейки с картошкой и которую Карл называл своим любимым местом в Гринвич-Виллидж, она спросила, с кем это он был «не один» сразу после выхода своей книги.
— Знаешь, — сказал он, — эта история особо меня не красит. Ничего, если мы отложим разбирательство на некоторое время, а?
И он набил себе рот хлебом, как будто это могло положить конец дальнейшим расспросам.
Она была вполне готова повременить с разбирательствами, раз уж ему так хотелось, но чуть ли не следующей ночью он, наоборот, сам начал рассказывать эту проклятую историю, едва отдышавшись от занятий любовью, и это показалось ей поразительно неуместным. А рассказывал он долго.
Девушка была совсем юная, сказал он, только что из колледжа, полная смутных идей касательно «искусств», — по-другому она не выражалась. Ну и к тому же она была очень хорошенькая: Карл Трейнор считал ее совершенно замечательной, и, когда она только к нему переехала, он, помнится, думал: если я помогу ей слегка повзрослеть, это будет само совершенство. Но довольно скоро выяснилось, что она была единственной из знакомых ему девушек, которая пила больше, чем он сам.
— Она могла упасть прямо в баре, — говорил он, — или грохнуться со стула на вечеринке. Каждый вечер напивалась до потери сознания, и, значит, вся ответственность каждый раз ложилась на меня: каждое утро я должен был вытаскивать ее из кровати, напяливать на нее одежду, выводить на улицу и сажать в такси — обязательно в такси, потому что она говорила, что метро ее «пугает», — так она добиралась на какую-то свою работу, у нее была мелкая редакторская должность где-то на окраине… Ну и когда мне предложили заняться сценарием, я решил ее типа бросить — сказал, что в Калифорнию хочу ехать один, — и в ту же ночь она хватает бритву и пытается вскрыть себе артерии на запястьях. Бог мой, как же я перепугался. Перевязал все это как мог и дотащил ее на руках до самого Сент-Винсента
[58]
. Можешь себе представить? На руках! В ту ночь в неотложке дежурил какой-то испанец, довольно молодой, и он сказал, что артерию она не задела — всего лишь задела пару вен — и что он сможет остановить кровотечение тугими повязками. Но только она знала больше, чем я, — она знала, что за каждую попытку суицида в Нью-Йорке тебе автоматически дают шесть недель в Бельвю, — так что, как только перевязка закончилась, она спрыгнула с этого стола быстрее кошки. Выбралась через проулок на Седьмую авеню и понеслась так, что ее и полицейские бы не догнали. И когда я наконец поймал ее в подъезде старого доходного дома, в котором она жила, пока не переехала ко мне, она мне сказала ровно два предложения: «Уйди. Уйди отсюда». — Он тяжело вздохнул. — Вот и вся история. Думаю, на самом деле я ее любил — и, может, в каком-то смысле всегда буду любить, — но я даже не знаю, где она сейчас, и не сильно жажду узнать.
