Все утро она была в городе, покупала одежду и разные другие необходимые для свадьбы вещи; потом она вернулась, переоделась в новое платье и ушла проследить за тем, что происходит в ее старой квартире.
В тот день он долго пробыл один, и у него было предостаточно времени для бессмысленных, то и дело возвращающихся к одному и тому же размышлений об импотенции. Интересно, а у других это тоже бывает? А если бывает, то почему люди никогда об этом не говорят — разве что в шутках? А что девушки — смеются они над этим? Сплетничают об этом между собой? А как они это воспринимают? С презрением и отвращением? И что от этого помогает? Может, хватит сказанного в нужный момент слова или взгляда, или достаточно просто вовремя выпить, или нужно годами докапываться до самых корней проблемы с помощью психоаналитика?
И только когда она вернулась вечером и они сели выпить, Майкл почувствовал, что его захватила новая отчаянная идея: если причиной всего этого является какой-то непостижимый сексуальный сбой, то помочь преодолеть его сможет приток любви.
И он начал говорить Мэри Фонтане, что он любит ее, что он безнадежно влюбился в нее ровно в тот вечер, когда первый раз увидел ее у Боба, что он все время думал о ней и что одна мысль о ее скором замужестве едва не сводила его с ума, — так страстно он ее хотел.
— Понимаешь, Мэри? — заключил он. — Теперь ты можешь меня понять? Я люблю тебя, вот и все. Люблю.
Она явно смутилась и, залившись приятным румянцем, уставилась в собственный стакан, но ему было видно, что его слова доставили ей и некоторое удовольствие. Даже если ничего другого из этого не выйдет, то как минимум вопрос о презрении к себе можно было считать закрытым. Она, конечно, может с легкостью уклониться от каких-либо ответных признаний — в конце концов, появившись у него на пороге несколько дней назад, она ни на что такое не претендовала, — но даже и в этом случае в каждом их действии сквозила теперь невиданная доселе любовная нежность.
Но что самое удачное, Майклу удалось спасти самое для себя важное. Если по отношению к мужчине, у которого не встает, можно было по праву чувствовать презрение и отвращение, то ощутить то же самое по отношению к мужчине влюбленному было не так просто.
— Послушай, Мэри, — сказал он. — Я вовсе не хотел тебя смущать. Я просто подумал, что нам обоим будет лучше, если ты узнаешь правду. Я бы обманывал тебя, если бы не сказал всего этого.
И он подумал, что в его голосе слышалась теперь какая-то подспудная уверенность: отчаяние отступило. Любовь явно пошла ему на пользу.
Они выпили еще по стаканчику, как будто хотели отметить эту важную веху, и по мере того, как виски проникал им в кровь, в воздухе вокруг них усиливалась и циркуляция любви; вскоре они уже лежали раздетые в кровати с твердым намерением начать все заново. И, как всегда, он начал с того, что стал гладить ее с таким тщанием, как будто пытался понять, как она устроена, потом он принялся за соски, и — один под его пальцами, а другой под его губами — они набухли и выступили вперед; он продолжал ласкать их, пока бедра ее не задвигались сами собой в знакомом ему ритме. Еще некоторое время он пытался довести ее до оргазма рукой, пробираясь двумя пальцами через тепло и влагу к самой ее сути и без конца повторяя, как он ее любит; потом он ритуально сменил позу, чтобы приникнуть к ней ртом. Но всю дорогу, с самого первого их вечера, он знал, что Мэри эти предварительные оргазмы интересовали лишь постольку, поскольку она верила, что впереди, в самом конце, ее ждет большой, настоящий оргазм. Стоило хоть немного замешкаться, ожидая, что твоя рука или твой язык вот-вот заставят ее кончить, и она сразу же чувствовала, что у тебя что-то не ладится; интерес ее невольно угасал, бедра замирали в неподвижности. А если ритм удавалось выдержать и ты успевал сделать свой следующий ход еще до того, как это произошло, — если ты в надежде на чудо возбуждал ее все больше и больше (а именно это Майкл и пытался сегодня сделать), — ты превращался в человека, старающегося протолкнуть вперед длинную веревку. Протолкнуть веревку невозможно. Быть может, любовь и вправду помогла, но помощи этой было недостаточно.
В день, на который у нее было назначено в Плазе чаепитие с матерью Боба, она сказала, что с этой задачей ей не справиться. Она никогда раньше не видела родственников Боба, но они все были богатые, все англосаксы, и эта сторона дела гнетет ее уже многие месяцы. А теперь, господи, как ей теперь смотреть в глаза этой женщине?
— Ну что ты, девочка, — наставлял он ее, застегивая дорогое элегантное платье, которое она купила специально для этой встречи. — Не вижу причин, почему ты не можешь просто прийти туда и очаровать ее до чертиков. Ты ей наверняка понравишься. А кроме того, тебе ведь, в сущности, не в чем себя упрекнуть.
И Мэри обернулась к нему с неожиданно циничной ухмылкой и сказала, что тут он, похоже, прав.
Когда она вернулась с этой своей встречи — несколько взбудораженная, потому что все в конечном счете прошло хорошо, гораздо лучше, чем она ожидала, — она скромно присела в кресло, принимая стакан, который приготовил для нее Майкл. Потом она окинула взглядом комнату, посмотрела прямо на Майкла и снова опустила глаза: складывалось впечатление, что ей хочется спросить, кто он такой, откуда она его знает, а главное — как она очутилась в этой странной квартире. Так же, помнится, осматривалась в его квартире Джейн Прингл, вернувшись после своих тринадцати вечеринок, и он понял, что ему опять пора признаваться в любви.
— Вот видишь, — сказал он. — Я же говорил, что беспокоиться не о чем. Я знал, что ты ей дико понравишься; любой поймет, что ты человек необыкновенный. Ты как будто создаешь свои собственные правила, — это-то необыкновенных людей и отличает. И знаешь что? С тех пор как ты здесь, я не слышал от тебя ни одного клише. Хотя когда ты рассказывала о своем психоаналитике, ты пару раз едва не сорвалась, но это потому, что психоаналитики только тем и занимаются, что обучают людей изъясняться исключительно посредством клише. Такая у них работа. Наверное, ты только потому и пошла к этому уроду, что ощутила в какой-то момент эту свою необычность, но меня это не сильно беспокоит: никакого вреда он тебе не причинит, потому что ты действительно необычная, и ему до этой твоей необычности никогда не добраться. Ты чем-то похожа на девушку, которой я многие годы восхищался, но так никогда и не сблизился. Диана ее звали; сейчас она замужем и живет в Филадельфии. Она как-то сказала мне, что ей нравится одно мое стихотворение, «Если начистоту», и я, помню, подумал: «Ну и все, ничего мне больше не надо. Если Диане Мэйтленд это стихотворение нравится, меня не ебет, нравится ли оно кому-нибудь еще в этом мире или нет». Видишь, я всегда был неравнодушен к необычным девушкам. К девушкам, которые понимают, кто они такие, и которые живут так, как считают нужным…
Глядя ей в лицо и прислушиваясь к собственным интонациям, он спрашивал себя, скольких сдержанных, невозмутимых девушек он пытался соблазнить такого типа лестью, начиная еще с тех, что крутились вокруг авиабазы в Англии, — неужели все они думали, что он несет чушь? А кроме того, в Мэри Фонтане ничего особенно необычного как раз не было: этой девушке просто хотелось в оставшееся до замужества время переспать с первым попавшимся. Но он все говорил и говорил: казалось, он боялся, что, если он замолчит, она поднимется и уйдет или просто испарится прямо из этого кресла.
