— Эй, Лаура, — обратился он к дочери как-то утром, — почему ты никогда не убираешь за собой постель по утрам?
— Не знаю. Что толку ее убирать, если скоро снова ложиться?
— Ну, в этом, наверное, есть своя логика, — сказал он. — Действительно, что толку расчесываться, если волосы все равно потом запутаются? Что толку принимать душ, если все равно потом замараешься? И в принципе можно договориться смывать за собой в туалете не чаще чем раз в месяц — как тебе такое предложение?
Он подошел к ней вплотную, едва не тыча указательным пальцем в ее сморщившееся, исказившееся от страха лицо:
— Слушай, детка, тут, я так полагаю, надо выбирать. Либо ты будешь жить как цивилизованный человек, либо ты будешь жить как свинья. Подумай хорошенько и реши. И решение твое мне бы хотелось услышать в ближайшие полминуты.
Таких сцен, наверное, было бы больше и они становились бы все хуже и хуже, если бы не успокаивающее присутствие Сары. Именно благодаря Саре — и он много раз пытался ей это сказать — они прожили эти месяцы более или менее сносно. Она была старше Лауры на каких-то пять лет, но все это время ответственность целиком лежала на ней. Каждый день она делала всю работу по дому и, казалось, не обращала особенного внимания, помогает ли ей Лаура с уборкой и готовкой; она возила ее в город на прием к доктору Макхейлу и пару раз, дожидаясь, когда кончится отведенный психиатру час, прошлась по магазинам и купила Лауре несколько стильных, очень изящных вещей.
В школе, читая лекцию или сидя у себя в кабинете, Майкл мог испытывать теперь приятное чувство уверенности, что, когда он вернется домой, там все будет в порядке; и так оно обычно и было. В особо удачные дни поздно вечером, в часы покоя и размеренной алкоголизации, они сидели втроем в гостиной и приятно беседовали, как будто Лаура, потягивающая тем временем свою кока-колу, была дочерью каких-нибудь соседей — довольно «интересной», слишком еще юной, чтобы сказать что-то оригинальное, но почтительной и хорошо воспитанной. И все же эта благодать никого не обманывала; было понятно, что до выздоровления ей еще далеко.
Однажды придя с работы, он обнаружил, что она сидит в большом кресле в новом чистом платье, погрузившись в «Алую букву»
[86]
в издании «Современной библиотеки».
— Отлично, — сказал он. — Отлично, что ты снова читаешь, дорогая. И книга тоже отличная.
— Знаю, — сказала она, и он, проходя мимо, наклонился, чтобы посмотреть, на какой она странице: девяносто восемь.
Он ушел в кабинет и засел за студенческие работы и стихотворения — весь фокус преподавания сводился к тому, чтобы по возможности справиться с этой работой за день или два, — и, должно быть, часа через два он снова прошел мимо ее кресла и увидел, что она все еще была на странице девяносто восемь.
Черт, что вообще происходит с этим ребенком? Неужели этот мудак-психиатр совсем ей не помогает? О чем она вообще думает, когда смотрит на тебя своими большими печальными голубыми глазами?
На кухне Сара уже достала формочку со льдом, чтобы сделать для него виски, потому что было уже пять, и он только и смог сказать: «Бог мой, ну какая же ты замечательная!»
Ему пришлось дождаться, пока они лягут, и, только убедившись, что его шепот заглушают две закрытые двери и длинный коридор, он рассказал ей про книгу.
— Ничего себе, — сказала Сара. — И ты уверен, что она была на той же самой странице?
— Ну конечно уверен. Стал бы я рассказывать такие гадости про собственного ребенка, если бы не был уверен?
Она ненадолго задумалась и потом сказала:
— Ну, я, положим, понимаю, что ты имеешь в виду под «гадостью», хотя было бы, наверное, лучше подобрать более уместное выражение. Но все равно это очень… тревожно, да? Потому что я думала, что ей уже намного лучше, а ты?
Ранней зимой, когда они решили, что Лауре пора бы уже чем-нибудь заняться, в городе открылись курсы машинописи — новое, чисто коммерческое предприятие. Сара сказала, что давно позабыла, как это делается, а Лаура вообще никогда толком не училась печатать; решили, что им обеим будет полезно записаться на эти курсы.
И они стали ездить на занятия почти каждый день, причем расписание было продумано так, чтобы не пересекаться с приемами у психиатра, и Майкл с некоторой неохотой допустил, что из этого может выйти какой-то толк. Печатание — занятие бездумное, иногда оно действительно может отвлечь человека от проблем, если, конечно, ты не пытаешься перепечатать собственные стихотворения. И он вспомнил, как давным-давно, в Нью-Йорке, Ларчмонте и Тонапаке, просиживал дни и ночи за машинкой, как его передергивало от тупых ошибок, которые он делал в собственных строчках, как он проклинал за это машинку, как вырывал из нее листы, вставлял новые, отчего ошибки только множились и становились еще тупее, и как ему на смену приходила наконец Люси. У нее всегда получалось напечатать все стихотворения зараз, быстро и без единой ошибки, как у самой завидной секретарши.
С начала курса прошло уже несколько недель, когда Лаура влетела как-то вечером в дом и набросилась на него, пока Сара ставила машину в гараж.
— Слушай, пап, я на это не способна — понимаешь, не способна! — сказала она, и по налитым краской лицу и шее было понятно, что она сейчас разрыдается. — Есть же люди, не способные выучить иностранный язык или овладеть музыкальным инструментом и так далее. А я вот не способна печатать. Я столько времени стучала двумя пальцами, что просто не понимаю эту ебаную клавиатуру, я на этих курсах чувствую себя абсолютно тупой. Такой тупой, что меня блевать тянет. — На слове «блевать» она не выдержала и, утирая слезы, побежала по коридору к себе в комнату.
В первый раз за многие годы он увидел, как она плачет.
Вернувшись из гаража, Сара успела застать последний выкрик и теперь пыталась все ему объяснить:
— Сегодня занятия прошли не очень удачно. Преподаватель то и дело раздражался, и дети начали над ней смеяться.
— Что за хуйня! — сказал он. — Я не хочу, чтобы над ней, в ее состоянии, кто-то смеялся. Я вообще не хочу, чтобы над ней смеялись, если уж на то пошло. Я всегда считал, что насмешки едва ли не самая противная в мире вещь.
Сара бросила на него быстрый, раздраженный взгляд:
— Тогда почему ты сам все время ее высмеиваешь?
И он мог бы сказать, что это другое дело, но вовремя поймал себя.
— Ну да, ты права. Я действительно позволяю себе насмешки, и надо бы мне за этим последить. И все же, признаться, я почувствовал облегчение, когда увидел, что она плачет. Она столько месяцев вела себя как зомби.
— А вот здесь мы с тобой расходимся, — сказала она. — Смеяться, значит, нельзя, а плакать, по-твоему, хорошо? Слезы, по-твоему, лечат? Я думала, от таких убеждений люди годам к шестнадцати обычно отходят.
