«Желала захерачить из меня леденец на палочке!» — изредка бесновался Шеп в компании тех немногих друзей, с кем мог заставить себя говорить о матери, но в спокойные, разумные минуты сознавал, что давно уже нашел в себе силы ее простить. Идеальных родителей не бывает; кроме того, у нее не имелось ни малейшей возможности осуществить свои намерения, какими бы они ни были. Еще в раннем отрочестве, когда его мальчишеское телосложение стало обретать грубые формы борцовской туши, он безвозвратно выскользнул из ее трепетной хватки. В те подростковые годы все, что хоть отдаленно соответствовало мамашиной характеристике «культурно» и «мило», он отторгал, и все, что она сочла бы «вульгарным», было любо его сердцу. В маленькой и дорогой подготовительной школе ему не составило труда принять образ дурно одетого увальня-баламута, которым одноклассники восхищались, но которого побаивались и слегка жалели, полагая его одним из тех, кто учится на пожертвования. Когда его оттуда выперли, Шеп, к ужасу матушки, прямиком ринулся в клоаку манхэттенской средней школы и мелких стычек с полицией, где проваландался вплоть до своего восемнадцатилетия, после которого с воплями и улюлюканьем отправился в десантные войска, преисполненный решимости создать себе славу отчаянного храбреца, а также репутацию крутого сукина сына, высоко чтимую в солдатской среде.
Он преуспел в обеих ипостасях, и война лишь усугубила безудержность его исканий. Ему казалось вполне логичным отвергнуть слезные мольбы матушки о поступлении в Принстон или Уильямс и отбыть на Средний Запад в третьесортный технологический институт («По льготе для мобилизованных», — всегда уточнял Шеп, словно возможность учиться за собственные деньги превратила бы его в неженку). Облаченный в летную куртку, днем он кемарил на лекциях, а вечерами в компании таких же олухов шатался по кабакам, где накачивался пивом, изрыгая хулу гуманитарным наукам; вот так он постигал неоспоримо мужское и бесспорно небуржуйское ремесло инженера-механика. Тогда же он встретил свою жену, маленькую, тихую и почтительную секретаршу институтского казначея, и зачал первого из своих сыновей. Громадная перемена произошла в нем несколько позже.
Однажды (он называл это «временем, когда слегка сбрендил») Шеп проснулся и понял, что работает на заводе гидравлической техники в сотне миль от Финикса, Аризона, и живет в одном из четырех сотен одинаковых домиков, сгрудившихся в пустыне, что прокаленное солнцем жилье похоже на коробку, что на стенах висят четыре горных пейзажа, купленные в мелочной лавке, а на пустой шири книжных полок угнездились лишь пять бурых технических справочников, что каждый вечер дом содрогается от рева телевизора и воплей соседей, заглянувших на партию в канасту.
Среди молодых мужиков с туповатыми, наспех сляпанными физиономиями и баб, которые от сортирных анекдотов заходились визгливым смехом («Гарри, Гарри! Расскажи, как одного хмыря застукали в женском клозете!»), но почтительно смолкали, когда их мужья заводили спор об автомобилях («Вот, скажем, „шевроль“; короче, это, иди бери любую модель, какую хошь»), Шеппард Сирс Кэмпбелл чувствовал себя одиноким и глупым самозванцем. Он вдруг понял: авантюрные попытки не быть самим собой довели его до невыносимой жизни, которой он вовсе не хотел; наперекор матери он отринул все, что было дано ему от роду.
Его стали преследовать яркие образы умного и чуткого мира, в котором он мог бы жить, и все они накрепко переплелись со словом «Восток». На Востоке, думал он, человек поступает в университет не ради обучения профессии, но для усердного поиска мудрости и красоты, что вовсе не удел неженок, о чем знают все, кому перевалило за двенадцать. На Востоке носят вкусно мятые твидовые пиджаки и фланелевые брюки, часами бродят среди древних вязов под часовыми башнями и беседуют с друзьями, все из которых сливки своего поколения. На Востоке девушки удивительно стройны и изящны, в их движениях чувствуется властность старинного рода; тихим и нежным голосом они изрекают умные мысли и никогда не хихикают. Студеным зимним вечером их можно пригласить на коктейль в «Билтмор», сводить в театр, а потом, разогретых бренди, умчать в занесенную снегом гостиницу в Новой Англии, где они радостно скользнут к тебе под пуховое одеяло. На Востоке после окончания учебы не спешат всерьез взяться за работу, но пару лет проводят в уставленной книгами холостяцкой квартире, время от времени путешествуя в Европу, и в процессе неспешного, вдумчивого отбора находят свое истинное призвание; когда же наступает пора жениться, то свадьба венчает последний, и лучший из бессчетных умопомрачительных романов.
Шеп Кэмпбелл витал в облаках и очень скоро прослыл на заводе снобом. Разладились его отношения с женой, напуганной тем, что он превратился в угрюмого слушателя классической музыки и мрачного читателя ежеквартальных литературных приложений. Шеп часами молчал, а если все же заговаривал, в его манере уже не было той неподражаемой смеси говоров нью-йоркского беспризорника и индианского фермера, всегда казавшейся такой «клевой», но слышалась незнакомая желчная раздраженность, которая напрягала, точно британский акцент. В один воскресный вечер Милли расплакалась и с малышом на руках забилась в угол, после того как Шеп, который весь день керосинил и рычал на детей, обозвал ее невежественной мандой и шарахнул в стену кулаком, сломав в нем три косточки.
Через неделю она, бледная и все еще ошеломленная, помогла ему загрузить в машину одежду, одеяла и кухонную утварь, и они пустились в свое пыльное паломничество на Восток. Шеп знал, что шесть месяцев в Нью-Йорке, когда он все не мог решить, оставаться ли ему инженером, были самыми трудными в жизни Милли. Первым неприятным сюрпризом стало то, что закончились деньги его матери (вообще-то их всегда было не очень много, но теперь приходилось наскребать последние гроши на пристойный гостиничный номер для сварливой, жеманной старухи с кошкой), а потом были сотни других неприятных сюрпризов, помимо шока от Нью-Йорка, который оказался огромным, грязным, шумным и жестоким. Сбережения по капле утекали на дешевую еду и меблированные комнаты; Милли никогда не знала, где сейчас Шеп и в каком настроении он вернется, что сказать, когда он бессвязно бормочет о магистратуре по музыке и философии или, обросший четырехдневной щетиной, часами сидит в сухом фонтане на Вашингтон-сквер, но уже не раз заглядывала в телефонный справочник в раздел «психиатры». Наконец Шеп устроился на работу в фирму «Эллайд присижн» в Стамфорде, они сняли дом, затем переехали на Революционный Холм, и жизнь Милли опять вошла в нормальную колею.
Последние годы были временем относительного покоя и для Шепа. По крайней мере так ему казалось сейчас, в светящихся сумерках прелестного весеннего вечера. В животе ощущалась приятная тяжесть от жареного барашка и пива, впереди ждала славная беседа с Уилерами, и вообще, все могло быть гораздо хуже. По правде, работа в Стамфорде, Революционный Холм и «Лауреаты» было не вполне тем, что рисовалось в аризонских грезах о Востоке, ну да черт с ним. Как бы то ни было, покой этих лет позволял без горечи оглянуться на прошлое.
Кто сможет отрицать, что, невзирая на все заскоки, образ буяна оказался весьма полезен? Разве не он помог в двадцать один год получить «Серебряную звезду»
[23]
и офицерский чин? Это не шутка в таком возрасте подобным мало кто мог похвастать (Офицерский чин! До сих пор от одного только звучания этих слов в горле тепло щекотало, а грудь распирало гордостью), и никакому психиатру этого не отнять. Теперь Шеп уже не мучился тем, что в культурном развитии отстал от сверстников. Он чувствовал себя на равных с людьми вроде Фрэнка Уилера, который был детищем всего того, что некогда вызывало завистливые корчи: Восточный университет, гуманитарные науки, годы ветреного обитания в Гринвич-виллидж. Но что ж такого ужасного в том, что Шеп закончил политех?
