— Вот тогда были бы веские основания для беспокойства. А сейчас, когда можно точно высчитать срок, все абсолютно безопасно.
Однако стоило ей произнести слово «безопасно», как Фрэнк надувал щеки, хмурился и качал головой, словно его просили согласиться с тем, что геноцид может иметь моральное оправдание. Не выйдет.
Вскоре в ее голосе появилась легкая неуверенность, а взгляд уходил в сторону, когда бы она ни заводила речь о безоговорочной необходимости процедуры, которую даже в самых откровенных беседах называла «сделать это», будто в присутствии любящего и обеспокоенного мужа слово «аборт» выходило за рамки приличий. Самым обнадеживающим знаком было то, что временами Фрэнк ловил на себе ее взгляды украдкой, затуманенные романтическим восхищением.
Однако эти мгновенья возникали не сами по себе, а чаще всего были результатом его легких тщеславных усилий, этакого мужского кокетства, не менее искусного, чем женское. Скажем, на выходе из ресторана он не забывал о старой доброй «ужасно сексуальной» походке, а когда Эйприл брала его под руку, слегка приподнимал плечо, чтобы казаться выше. Перед тем как в темноте чиркнуть спичкой и в ковшике ладоней прикурить сигарету, он придавал лицу мужественную хмурость (прием, давно отработанный в темной ванной, создавал секундный и весьма впечатляющий портрет), а также уделял немалое внимание бесчисленным деталям: говорил на бархатных низах, всегда был причесан, обкусанные ногти напоказ не выставлял и по утрам первым пружинисто выскакивал из постели, чтобы жена не видела его заплывшее от сна, беспомощное лицо.
После особенно рьяных представлений, когда ныли челюсти, слишком долго сжатые в мрачной решимости, оттененной светом свечей, Фрэнк чувствовал, что подобные методы вызывают у него отвращение к себе и смутную неприязнь к жене, которая так легко на них покупалась. Что за ребячество! Но атаки совести мгновенно отбивались: любовь и война все спишут, и потом, разве сама она не играла в те же игры? Кто в прошлом месяце вытряхнул весь арсенал уловок, чтобы соблазнить его планом отъезда в Европу? Они квиты. Пусть это нелепо, пусть взрослые люди так себя не ведут, все это можно обдумать позже. Сейчас слишком много поставлено на карту, чтобы задаваться подобными вопросами.
И потому Фрэнк, дав себе волю, сосредоточился на отделке своего образа. Он никогда не рассказывал, как прошел день в конторе, и не жаловался на утомительную дорогу; он обрел почти европейскую властность в общении с официантами и заправщиками на бензоколонках; свои отзывы о спектаклях он пересыпал туманными ссылками на литературные авторитеты — все для того, чтобы продемонстрировать: даже человек, приговоренный к пожизненной каторге в «Ноксе», может быть интересен («Ты самый интересный человек из всех, кого я встречала»). Он охотно возился с детьми, в рекордный срок лихо постриг лужайку и однажды всю полночную поездку изображал Эдди Кантора,
[34]
распевая «Вот малышка мне под стать», потому что это смешило Эйприл, — и все для того, чтобы продемонстрировать: даже мужчина, столкнувшийся с гнетущей и неестественной супружеской проблемой — жена не хочет выносить его ребенка, — может быть милым («Я люблю тебя, когда ты милый»).
Если б удалось все четыре недели беспрерывно находиться в таком накале, кампания быстро и легко увенчалась бы викторией, но беда в том, что обыденная жизнь продолжалась.
По-прежнему большую часть дня Фрэнку приходилось убивать в конторе, где Джек Ордуэй неустанно превозносил его молодецкую отвагу, в то время как Эйприл была заточена в реальности дома.
Еще приходилось встречаться с миссис Гивингс, которая с недавних пор то и дело находила предлог заглянуть к ним. Официальным поводом для визита была необходимость обсудить многочисленные детали продажи дома, что само по себе изводило и заставляло каменеть, но потом разговор переходил на Джона и воспоминание о «том чудесном дне». Фрэнк с Эйприл оглянуться не успели, как согласились на повторение эксперимента в грядущее или «любое другое удобное воскресенье до их отъезда, когда выдастся времечко».
А еще приходилось общаться с Кэмпбеллами, на которых тоже угробили целое воскресенье. По их настоянию на пляже устроили пикник, и весь день состоял из сосисок, детских слез, песка, пота и одуряющего солнца; к вечеру Уилеры пребывали на грани истерики. Вообще-то в тот вечер ухаживание, или кампания по сбыту идей, или что бы там ни было, резко перешло во вторую, неромантическую фазу.
— Боже, ну и денек! — сказала Эйприл.
Она уложила детей и теперь напряженно разгуливала по гостиной, что всегда предвещало неприятности. Еще в начале кампании, или ухаживания, Фрэнк понял: гостиная — наихудшее из возможных мест для внедрения его идей. Казалось, под беспощадным взглядом стосвечовых лампочек все в ней готово поддержать Эйприл; в жаркие вечера совокупные усилия предметов уже не раз грозили опрокинуть замысловатую конструкцию его доводов: мебель, которая так и не сумела приютиться, стеллаж с непрочитанными, недочитанными или прочитанными, но тотчас забытыми книгами, так и не сумевший изменить комнату; омерзительно злорадная утроба телевизора; кучка замызганных игрушек, словно вымоченных в нашатыре, — от них глаза и глотку резко шибало болью вины и самобичеванья («По-моему, нам не предназначено быть родителями. Мы не соответствуем этой роли…»).
За день на солнце лоб, щеки и нос Эйприл порозовели, а белые круги, оставшиеся от очков, придавали ей удивленный вид. Оттопыривая нижнюю губу, она сдувала с лица спутанные пряди и выглядела какой-то неприкаянной. Наряд ее состоял из пропотелой блузы и мятых голубых шортов, которые в поясе уже стали тесноваты. Вообще-то Эйприл ненавидела шорты, поскольку они открывали ее порыхлевшие ляжки, на которых недавно появились прожилки; Фрэнк уверял, что все это глупости («Прекрасные ноги, так мне даже больше нравится, они очень женственные»), и сейчас она выставляла их будто назло. Она словно говорила: «На, смотри. Так достаточно „женственно“? Ты этого хотел?»
Во всяком случае, нынче они приковали внимание тем, что тяжело топали по комнате. Привалившись к кухонной двери, Фрэнк потягивал мощный коктейль.
Немного погодя Эйприл грузно опустилась на диван и принялась вяло листать старые журналы. Потом отбросила их и опрокинулась навзничь, положив ноги в кроссовках на столик.
— Ты гораздо нравственнее меня, Фрэнк. Наверное, поэтому я тобой восхищаюсь, — сказала она, однако ни в голосе ее, ни во взгляде восхищения не отмечалось.
Фрэнк чуть пожал плечами и сел напротив.
— Я в этом не разбираюсь и не очень понимаю, при чем тут «нравственность». В смысле общепринятой морали.
Эйприл надолго задумалась, шевеля скрещенными ступнями.
— А что, есть другая мораль? — наконец спросила она. — Разве «нравственный» и «общепринятый» не одно и то же?
Фрэнк чуть ей не врезал. Надо ж какая вкрадчивая тварь… Зараза! В любой другой ситуации он бы вскочил и заорал: «Слушай, декадентка хренова! Ты когда-нибудь закончишь паскудить все мало-мальски ценное? Слушай, ты! Может, так жили твои родители, и ты сама выросла на этом дерьме, считаешь это шиком и так заводишь себя, только давно пора понять, что вся эта хренотень не имеет отношения к реальной жизни!» Но он помнил о календаре и прикусил язык. Оставалось еще двенадцать дней. Рисковать было нельзя, поэтому он стиснул зубы и уставился в стакан, в котором плескалась выпивка, перенявшая дрожь его руки. Без всяких усилий с его стороны лицо само обрело решительное выражение. Когда спазм в горле растаял, Фрэнк очень спокойно сказал:
