— …Черт, я бы не против, чтобы подготовка была подольше. Проходишь полный шестинедельный основной курс, отправляешься в регулярную часть для повышения квалификации, овладеваешь военной профессией и обзаводишься друзьями, а уж потом отправляешься на фронт. Вот что такое служба. Понятно, о чем я? А так, как сейчас, зараза! — хватают за жопу и швыряют на передовую вместе со стадом чертовых незнакомцев, используют как пушечное мясо — вот что с нами делают. И не скрываю, что мне до смерти страшно.
— А кому не страшно, друг? Знаешь таких?
— …Черт, хотя почему бы не драпануть из армии? Чем это грозит? Десять лет в Левенуэртской тюрьме, а потом сократят до шести месяцев, когда война кончится. Не так уж плохо.
— Какой, к черту, Левенуэрт! Военная полиция тебя сграбастает и посадит на ближайший корабль — вот что с тобой будет.
— …Слыхали, парень в соседней казарме мне рассказывал, как у них один приятель поставил ногу на пень? Ни с того ни с сего. Поставил ногу на пень и стал упрашивать ребят прострелить ее ему из винтовки. А знаете, это очень умно! Будешь с переломанной ногой, зато уж точно шкуру спасешь.
— Чёрт! Ты вот сам поставь-ка ногу на пень, Рейнольдс! Небось духу не хватит, чтоб я тебе ее прострелил.
— Я и не говорил, что собираюсь! Вечно ты все переиначиваешь! Не говорил я, что…
Казалось, каждый решил перещеголять остальных, хвастливо заявляя о праве на малодушие, и Прентис приуныл. Он старался держаться поближе к Квинту и Сэму, которые не участвовали в общем разговоре, и большую часть времени пытался закончить письмо к Хью Берлингейму. Но письмо не получалось, и в конце концов он порвал его и швырнул клочки в печь.
На второй день в барак ворвался взбудораженный щеголеватый маленький сержант и объявил, что лично ему плевать, слышит кто сто или нет, но каждый, кто не слышит и опоздает на корабль, пойдет под трибунал, он Богом клянется. Затем каждому поставил мелком номер на каску и велел быть наготове, потому что они могут выйти в любую минуту. Но они дождались, пока совсем не стемнело; когда же они вышли, это была бесконечная колонна, которая, скользя и балансируя, спускалась по длинному, в несколько миль, склону, и, хоть было холодно, они все взмокли к тому времени, когда их погрузили в другой поезд, довезший их до Уихоукенской паромной пристани, откуда они поплыли в нежную полуночную тишину Гудзона. Они переправлялись на восточный берег, и паро́м прошел под громадным серым корпусом «Куин Мэри». Потом они поднялись на причал, а там на корабль, и усталые британские голоса указывали им путь вниз, по извилистым, наклонным коридорам и лестницам, пока они не оказались перед невозможно маленькими брезентовыми подвесными койками в четыре яруса; на каждой был проставлен номер, соответствующий номеру на каске. А когда они проснулись утром и старались устоять под качкой, на леденящем ветру на открытой палубе, борясь с приступами тошноты и держа в руках котелки да ложки, в очереди за завтраком, то земли уже было не видать.
— Только не называй эту реку Клайд, — объяснял Квинт шестью днями позже. Они стояли у поручней неподвижного корабля. — Говори… — он зашелся долгим кашлем. Оба, он и Прентис, подхватили бронхит, который никак не проходил, — говори: Ферт-оф-Клайд, — закончил он фразу. — Не знаю, что означает этот чертов «Ферт», но надо называть именно так. Тут вроде как самый крупный судостроительный центр в мире.
— Не слишком казистый, — хмыкнул Сэм Рэнд. — Хотя холмы ничего, симпатичные.
Всю ночь и большую часть следующего дня они пересекали на поезде Великобританию из конца в конец, и это понравилось Прентису, потому что поезд был как в английских фильмах: удобные купе, коридор. Его место было у окна, и еще долго после того, как другие уже уснули, он увлеченно смотрел на проплывающие мимо темные пейзажи Шотландии, а потом Англии. Оказавшись в Англии, он вспомнил о человеке, чье имя вроде бы давным-давно выветрилось из памяти — мистера Нельсона, мистера Стерлинга Нельсона, который когда-то сказал: «Надеюсь, ты будешь заботиться о своей матери, пока я отсутствую», — и вскоре ему стало казаться, будто мать едет рядом с ним в вагоне («Ох, как это интересно, правда, Бобби?»), поэтому для него было легким потрясением, когда человек, вдруг тяжело навалившийся во сне ему на плечо, оказался Джоном Квинтом.
Утром, во время раздачи неприкосновенного запаса, по вагону пронесся радостный слух, что именно этот состав с пополнением вообще не направят на фронт. Сражение в Арденнах, которое каждый уже научился называть «битвой за Выступ», практически закончилось победой. Войне в Европе скоро конец, и на континенте сейчас для этого достаточно войск. Их же направляют на базу на юге Англии, близ Саутгемптона, где они вольются в состав новой дивизии и будут готовиться для службы в оккупационных войсках в Германии. Весь день в поезде царило праздничное настроение — они мчались по сельской Англии, — и разговоры были о девчонках-англичанках, об английском пиве да увольнительных в Лондон; но нашлось и несколько скептиков.
— Черт, все как всегда, — сказал Сэм Рэнд. — Не верьте ничему, что слышите, и только половине из того, что видите. Говорю вам, мы едем прямиком в Бельгию.
— Сэм, старик, — откликнулся Квинт, — не хочется этого говорить, но у меня такое чувство, что ты прав.
И он не ошибся. Когда они с полной выкладкой шагали по улицам Саутгемптона, еще можно было верить слухам — ведь лагерь, говорили же, находится рядом с Саутгемптоном, — но никаких армейских грузовиков не было, как не было и никакого джипа с приказом поворачивать в сторону берега. Они продолжали маршировать дальше, мимо множества англичан-штатских, в чьих глазах читалось, что им до полусмерти надоело видеть американцев, и это продолжалось до тех пор, пока они не погрузились на борт английского транспорта, провонявшего рыбой и блевотиной. Той же ночью корабль с погашенными огнями, соблюдая радиомолчание, крадучись вышел в Ла-Манш.
Они высадились в Нормандии и покатили на восток во французских товарных вагонах, полы в которых были густо устланы соломой, и народ чихал и ругался, пока не понял, какое благо эта солома. Прентис проснулся с рассветом от кашля и лихорадочного жара, подполз поближе к полуоткрытой двери, хотя понимал, что не следует этого делать при его простуде. Ему хотелось увидеть заснеженные поля и лесопосадки, где минувшим летом проходили сражения. Снова показалось, что мать едет с ним («Посмотри, какие краски, дорогой, правда красиво?»), но он опять заснул и проспал долго, пока не проснулся от звуков, которые наверняка разочаровали и расстроили бы ее: гвалта импровизированного рынка. Они стояли в каком-то городке, и на насыпи у вагона собралась толпа оборванных мужчин и мальчишек, предлагавших деньги и вино в обмен на сигареты:
— …Сколько-сколько?
— Он говорит, двадцать штук. То есть, выходит, двадцать пять франков за пачку. Торгуйся, какого хрена!
— Черт, нет, не будь идиотом… это ж только полбакса. Пусть платит доллар за пачку.
— Эй, малыш, comby-ann
[14]
за вино? Эй! Малый! Ты, с соплями под носом… да, ты. Comby-ann за винцо?
