За углом неожиданно прогремела очередь немецкого автомата, прямо как в кино: «Тра-та-та-та-та!» Короткая тишина, потом человеческий крик, и следом не такая частая, но более громкая, с оттяжкой, очередь американского ручного пулемета и треск беспорядочных винтовочных выстрелов. Вновь застучал автомат или уже другой, и через несколько мгновений невозможно стало различить отдельные выстрелы: вся улица заполнилась слитным грохотом выстрелов, свистом пуль и визгом рикошетов.
Прентис дрожащими руками подхватил винтовку и устремил взгляд на лейтенанта. Что, черт, он предпримет? Так и будет стоять, прячась за домом? Да, лейтенант не двигался с места, и скоро стрельба прекратилась. Тогда лейтенант обогнул угол и вывел Прентиса и остальных на улицу, затянутую легким дымом от выстрелов и облаками кирпичной ныли. Солдаты, пригнувшись, прятались в дверных проемах или бежали в разных направлениях, раскрасневшиеся от возбуждения; неподалеку впереди санитар стоял на коленях возле солдата, который сидел, привалясь к стене, и улыбался; одна штанина у него была оторвана, открывая красное пятно на бедре. Рядом через улицу медленно шли, сцепив руки на затылке, трое немецких солдат, их вел пулеметчик, нацелив ствол им в спину. Лицо одного пленного, с очень длинными светлыми волосами, свисающими на щеки, было залито кровью.
Было очевидно, что, несмотря на всю пальбу, имела место лишь небольшая стычка, символическое сопротивление немцев перед сдачей в плен; и солдат, получивший ранение в ногу, — как говорилось, «рану на миллион долларов» — был единственной потерей взвода.
— Осел-Гобой, — монотонно бубнил Логан, — вызывает Осел-Пес, Осел-Пес…
Солдаты по двое врывались в дома, выбивая двери прикладами: их целью было обыскать каждый дом квартала на предмет скрывающихся вражеских солдат. Но такова, насколько Прентис мог понять, вообще была логика событий этого утра. Эгет и его штаб теперь шли обратно, к следующему кварталу, очевидно намереваясь проверить, как продвигается наступление другого взвода; и Прентис, который, качаясь, следовал за ними и которого то и дело останавливал очередной приступ кашля, все менее был способен воспринимать происходящее вокруг. Оно, казалось, было лишено последовательности, как в киноленте, которую небрежно разрезали и смонтировали в случайном порядке. Единственное, что требовалось, — это не уснуть на ходу, и вскоре он нашел способ: стал следить за галошами Эгета, как они поднимались и опускались в снегу, иногда медленно, иногда переходили на бег, а то застывали в долгом-долгом ожидании.
Однажды, когда они остановились в небольшом дворе, Прентис позволил себе прислониться головой к стене и сам не заметил, как уснул стоя, очнувшись только при звуке отдаленной пулеметной очереди: он резко открыл глаза и увидел в пяти ярдах от себя немецкого солдата, шедшего прямо на него. Секунда прошла, пока он спрятался за угол и возился с винтовкой, потом наконец понял, что немец безоружен: очередной пленный, пойманный в одном из домов, а за ним шли еще пятеро или больше под конвоем солдата, который, проходя мимо, фыркнул от смеха при виде ошарашенного Прентиса.
Он резко повернулся, ища глазами Эгета. Тот по-прежнему был здесь, но на другой стороне двора и разговаривал со своими людьми. Тут же стояла санитарная машина с распахнутыми задними дверцами — наверно, подъехала, пока он спал, — и санитары, сопровождаемые взглядами Эгета и остальных, несли к ней раненого. Прентис подошел помочь санитарам, которые осторожно ставили носилки в машину. Раненый, укрытый одеялом, лежал очень неподвижно, глаза широко раскрыты, губы белые, лицо обсыпано кирпичной пылью. Из смутного разговора вокруг Прентис понял, что это офицер, батальонный артиллерийский корректировщик, и рана очень серьезная. Но тут на него напал новый приступ кашля, и все поплыло у него перед глазами и исчезло; а когда кашель отпустил, он увидел, что Эгет внимательно смотрит на него.
— Почему бы и тебе не отправиться с ними, парень? — сказал он. — Полезай, если хочешь.
И один из санитаров нерешительно придержал дверцы машины.
— Нет, сэр, все в порядке, я останусь.
Едва он это просипел, как тут же пожалел о своих словах. Если б Квинт был рядом и сказал, что в этом нет ничего зазорного, и отправился вместе с ним, он бы поехал.
— Ну, как знаешь, — сказал Эгет, и дверцы машины захлопнулись. — Отправляйтесь!
Позже — или это было раньше, — следуя за Эгетом, осторожно свернувшим за угол на некое подобие площади, он увидел, как тот ничком бросился на землю и вместе с ним остальные, и, только инстинктивно упав тоже, понял, что они попали под обстрел: шершнями жужжали между ними отлетающие рикошетом пули. Спустя какую-то секунду он уже снова был за углом, в безопасности, вскочив и побежав за другими. Последним прибежал Эгет, который, похоже, единственный понял, что произошло — где-то выше засели снайперы, — и единственный, кто быстро сообразил ответить на их стрельбу. Он пригнулся, вышел из-за угла и успел дважды или трижды выстрелить из своего карабина.
— Проклятая колокольня, — сказал он, а Прентис даже не помнил, что вообще видел колокольню. — Чокнутые ублюдки, пытаются подстрелить нас.
Прентис далеко не сразу сумел разгадать, что задумал лейтенант, — послать нескольких стрелков на другой конец площади, чтобы отвлечь на себя огонь снайперов, а затем вызвать гранатометчика с его базукой, чтобы тот ударил по снайперам с этого угла, — но в тот момент он лишь отметил, что гранатометчика зовут Мегилл, что он грязный, что он неуклюже встал на одно колено на углу и базука так грохнула, что заложило уши. Он снова выбежал следом за другими из-за угла и увидел, что и впрямь там была церковь с напрочь снесенной теперь колокольней, на месте которой торчали осколки голой штукатурки и деревянных балок, и над ними вился дымок.
Должно быть, это на той же площади он наблюдал за двумя санитарами-носильщиками, которые рысцой бежали по каменной мостовой, ступая шаг в шаг с мастерством и грацией танцоров, так что их туловища оставались неподвижными, чтобы не трясти ношу, будто велосипедисты, работающие одними ногами. Раненому на носилках было покойно, как на больничной каталке, и Прентис с завистью подумал, что, наверно, это сказочное и приятное ощущение — вот так плыть горизонтально к ожидающему впереди отдыху среди окружающего тебя покоя и заботы. На середине площади санитары остановились и мягко опустили носилки на землю. Отдохнули несколько секунд, широко расставив ноги и упершись руками в колени, как усталые атлеты. Потом так же одновременно присели, подняли носилки, но почти сразу снова осторожно поставили и, склонившись над раненым, тихо приподняли одеяло, проверить, как он. И тут же резко сорвали одеяло, высоко подняли один конец носилок и вывалили тело в снежную слякоть. Даже не оглянувшись на него, они повернулись и помчались обратно, один из них взвалил трясущиеся носилки на плечо, а другой бежал рядом. Куда только девались вся слаженность движений и заботливость: они бежали тяжело и неуклюже, как измученные трудяги.
К полудню распогодилось и стало почти тепло. Снег быстро таял, с крыш капало, и потное лицо Эгета было в грязных разводах. На улицах стали появляться небольшие группки местных жителей, выглядевших нелепо в такой обстановке. Они робко выходили на тротуары, заговаривали с солдатами, видимо пытаясь объяснить, что немцы все покинули городок, солдаты же криками и жестами загоняли их обратно в подвалы.
