А этих остальных, кроме Прентиса, было двое: маленький, с печальными глазами, тоскующий по дому Гардинелла, который постоянно делал безуспешные попытки заслужить доверие Финна, и Мюллер, совсем уж мальчишка с виду, такой тихий и так редко попадавшийся на глаза, что Прентис поначалу думал, что он из другого отделения. Он был среднего роста, плотный, хотя весил скорее как упитанный ребенок, нежели мускулистый мужчина, и кисти рук у него были узкие, слабые, с мягкими, в ямочках пальцами. Что самое удивительное, Мюллер таскал на себе BAR
[44]
— в теории, на него одного приходилась большая часть огневой мощи отделения, — но и трех дней не прошло, как Прентис услышал историю о том, каким образом Мюллер удостоился такой чести. В Голландии, то ли после какой-то лекции в батальоне, то ли после обсуждения ее, он в суете построения и посадки на грузовики забыл свою винтовку в зале. И Финн, после того как устроил ему нагоняй: «Хочешь сказать, что потерял свою винтовку?» — решил: «Ладно, вояка. Отныне поручаю тебе пулемет». Это было наказание: «браун» весил вдвое больше стандартной винтовки и требовал для носки особого ремня, который сам по себе был тяжеленным от дополнительных магазинов с патронами. Обычно, когда отделение вступало в бой, Финн поручал пулемет кому-нибудь наиболее умелому — Уокеру, например, — а тем временем Крупка безжалостно издевался над Мюллером: «Эй, Мюллер, много собираешься положить фрицев? Собираешься подбить парочку „тигров“? Эй, ребята, дайте Мюллеру бронебойных патронов, чтобы он мог подбить парочку „тигров“, — дать, Мюллер?» Тяжелый пулемет был мучением для Мюллера, и Прентис мог только восхищаться стойкостью, с которой тот нес свой крест.
Но среди этих людей Прентису никак не удавалось найти душевный покой. Это относилось даже к Гардинелле и Мюллеру. Он замкнулся и с нетерпением ждал очереди отсиживать два часа в окопе на берегу реки. И там, в окопе, как-то под вечер он решил сделать наконец то, что так долго откладывал, — сходить во взвод оружия. И как только выдалось свободное время, отправился туда.
От первых двоих, встретившихся ему, он толку не добился — они были из нового пополнения, — но потом он отыскал изможденного старшего сержанта, чья фамилия смутно помнилась ему: Ролле, который был в подразделении с давних пор.
— Квинт? — переспросил Роллс. — Такой невысокий? В очках? Да, помню, вот только имя его забыл. — Он поднял голову, щурясь от едких испарений растворителя, которым чистил разобранный пистолет у резного обеденного стола. — Я был там, да. Шел как раз позади него.
— Можете рассказать, как все произошло? Подробности?
Сержант отложил протирочную ветошь и потянулся к помятой пачке сигарет.
— Ну, та мина взорвалась. Не прямо перед ним, сбоку, но не убила его. Тогда Дейв — это был наш санитар, лучший санитар в роте, — Дейв бросается к нему. А потом тот чертов другой санитар — не знаю, кто он был, никогда до этого не видал его, — тот чертов дурак-санитар и выскочил невесть откуда. Сукин сын был даже не нужен — вот что самое непонятное; просто какой-то не в меру ретивый ублюдок сунулся, хотя его не звали. В общем, тот проклятый дурень идет, не глядя себе под ноги, и бабах! — другая мина.
— Это я знаю, — сказал Прентис. — Об этом моменте я уже слышал. Мне что хочется знать… я, конечно, не сомневаюсь, но они все трое погибли? Вы абсолютно уверены, что Квинт был мертв?
Сержант Роллс вынул изо рта сигарету и отлепил от нижней губы кусочек сигаретной бумаги.
— Приятель, последний раз, когда я видел его, он лежал там. — Желтый от никотина палец указал на ковер на полу столовой; Прентис кивнул, а палец описал медленную дугу и показал на другое место на полу, футах в пяти-шести от первого. — А голова лежала вон там.
Возвращаясь в дом, где располагался второй взвод, Прентис чувствовал, как пальцы на ногах сжимаются, словно норовя вцепиться в землю, будто когти, и шагал с усилием, будто прошел десять миль.
Еще не доходя до дома, он услышал смех и стук посуды и только тогда вспомнил, что́ сегодня за вечер: второй взвод устроил вечеринку, которую предвкушал несколько дней.
Зарезали множество кур, выставили кучу бутылок шнапса и вина, прибереженных для такого случая, и вот пир был в самом разгаре. Все столы в доме перетащили на кухню, составив один зигзагообразный банкетный. Лейтенант Коверли сидел на почетном месте и казался чуть ли не лилипутом рядом с мощным Лумисом по правую руку, остальные сидели вплотную друг к другу, склонясь над своими тарелками. Когда Прентис с неловким видом возник на пороге, стало ясно, что сесть ему некуда.
— Тут больше никто не поместится, Прентис! — крикнул Лумис, чьи губы и щеки лоснились от куриного жира. — Не повезло тебе.
— Ничего страшного, — ответил он; жующие физиономии одна за другой поворачивались взглянуть на него, и ему захотелось провалиться сквозь землю.
Но Тед, санитар, встал и принялся накладывать ему еду на тарелку. Несколько человек придвинулись к столу, чтобы Прентис смог по стеночке протиснуться к плите, потом им вновь пришлось придвигаться, чтобы пропустить его обратно. Он ел, присев на корточки, стараясь удерживать тарелку на колене. Локти, спины и головы сидевших за столом находились слишком высоко над ним, чтобы он мог участвовать в общем разговоре, и от неудобной своей позы он едва ощущал вкус еды. Поза слишком верно, слишком нелепо иллюстрировала его положение во взводе: единственного, кто был обречен всюду опаздывать, все пропускать и в конце концов оказываться слишком низко, чтобы его заметили.
Наконец несколько человек вышли из-за стола и, рыгая, полезли наверх, так что Прентис как можно непринужденней скользнул на освободившийся стул, стараясь не расплескать стакан. И через минуту-другую стало уже не важно, что никто не разговаривает с ним, потому что разговоры за столом затихли, а говорившие превратились в слушателей: слово взял лейтенант Коверли:
— …Но я имею в виду, что это больше не война пехоты. Отныне все решается огневой мощью артиллерии. Я имею в виду, наша артиллерия разносит в пух и прах их пехоту, но вы отлично знаете, что их артиллерия ничто по сравнению с нашей. Да и много ли шансов у человека против восьмидесяти восьми миллиметров? Подумайте сами.
За столом согласно или по крайней мере уважительно закивали и забормотали. Даже Прентис уже понял, как и остальные, что лейтенант совершенно не уверен ни в своей власти над подчиненными, ни в самом себе. Выдавали его и обкусанные ногти, и нерешительно бросаемые взгляды, и задыхающийся, почти шепчущий голос, а кроме того, настойчивость, с какой он добивался, чтобы его звали просто Кови, а не «лейтенант» или «сэр», словно обращение не по форме могло освободить его от обязанности командовать. Манера говорить постоянно выдавала в нем офицера по административным вопросам войск связи, который, к его несчастью, был переведен в пехоту, наскоро переобучен и в Голландии попал в этот взвод; также ходил слух, что недавно он получил от жены письмо с просьбой о разводе. Так и казалось, что в его голосе с мягким южным выговором звучит просьба: пожалуйста, не ждите от меня слишком многого. Никто и не ждал, хотя и неприязни к нему не испытывал. Подчиненные не чувствовали неловкости, называя его Кови, и в своем большинстве тактично решили всячески помогать ему нести бремя командования.
