Вокруг продолжали греметь выстрелы, перемежаясь периодами тревожной тишины, но на пустыре ничего не происходило. И скоро гордость заговорила в нем, заставив почувствовать раздражение: казалось, главные события проходят мимо него, хотелось, чтобы Бернстайн вернулся и отменил свое, явно бессмысленное, задание.
— Какого черта ты тут делаешь, Прентис? — услышал он голос Лумиса, обернулся и увидел, что тот, Коверли и Кляйн стоят в комнате.
— Бернстайн приказал. Велел держать…
— Лучше возвращайся в отделение.
К тому времени, как он нашел своих, толпившихся за кирпичной стеной за три дома дальше, начали появляться и отставшие. Первым прибежал Крупка, следом пришли Дрейк с Браунли и, наконец, Уокер, который смущенно посмотрел на Прентиса. Что ж, если Уокер застал его в позе отчаяния, когда они впервые столкнулись на Рейне, то теперь, подумал Прентис, они квиты.
Гардинеллы с ними не было, хотя Прентис не обратил на это особого внимания, и, бесспорно, что-то странное творилось с лицом Мюллера — оно пылало, а глаза выдавали глубокое потрясение, — но Прентис предположил, что Мюллер просто напуган, и подумал, что, может, сам выглядит так же.
— Ну, теперь-то хоть все собрались, для разнообразия? — спросил Финн. — Хорошо, хватит валять дурака, держитесь вместе.
Прентис хотел было возразить: «Я не валял дурака, меня Бернстайн поставил у окна, и я должен был…» — но не успел. Махнув рукой отделению, чтобы следовали за ним, Финн выскочил из-за кирпичной стены, за которой они прятались, и перебежал открытое место до следующего дома.
Вскоре стало ясно, что враг по большей части или окружен, или отошел назад. Один раз отделение Финна увидело в конце улицы убегавшего немецкого солдата, но только они приготовились стрелять, как он метнулся за угол и исчез, так что Прентис даже не успел передернуть затвор, в котором оставалась пустая гильза от первого сделанного им на войне выстрела. До конца дня они, разбившись на пары, обходили дома.
Прентису нравился процесс: вышибать ногой дверь и с бандитским видом врываться внутрь, готовым ко всему. В каком-то доме он неожиданно увидел двоих очень чистеньких штатских пареньков примерно его лет. На голове у одного были наушники; оба сидели за столом, склонившись над маленьким, замысловатого вида радиоприемником. Прентис не мог определить, был ли это не только приемник, но и передатчик, но даже одно предположение, что они, возможно, артиллерийские корректировщики, было достаточным оправданием его реакции: он сорвал наушники с головы парня, ударом ноги опрокинул стол и ударил прикладом упавшее радио, которое разлетелось на куски по всему полу, и лица ребят исказились как от боли. А что, если они были всего лишь обычные радиолюбители, которые месяцами или годами собирали свой приемник? Черт с ними!
В другом доме он ворвался в комнату стариков и старух — их там была дюжина или больше, они окаменели, когда он сорвал с плеча винтовку. Ближняя к нему полная женщина пронзительно закричала, съежилась и закрыла лицо ладонями; потом она поглядела сквозь раздвинутые пальцы, опустила руки и улыбнулась ему, печально, по-матерински, что-то сказала, наверно, что не ожидала увидеть, что захватчик окажется худым, безбородым, измученным мальчишкой. Потом подошла и обняла его своими мягкими руками, прижавшись головой к его плечу, а он свободной рукой погладил ее по спине.
А в другом доме, влетев в полутемную спальню, он увидел перед собой солдата и лишь мгновение спустя понял, что смотрит на собственное отражение в темном высоком зеркале. Задерживаться было некогда — внизу Браунли вопил: «Идем дальше!» — но он приблизился к зеркалу, окинул себя взглядом и остался доволен увиденным. Лицо, может, слишком мальчишеское, но в остальном настоящий солдат с головы до пят. «Иду!» — крикнул он Браунли, гордо оглядел себя напоследок и выбежал из комнаты.
Только поздно вечером, борясь со сном в охранении на случай возможной контратаки, он узнал, что произошло за те пять или десять минут, когда он по приказу Бернстайна наблюдал за пустырем. За те минуты на улице дома через два от него Гардинелла погиб, а Мюллер стал героем. Он понял это из бубнения Сэма Рэнда, когда тот рассказывал Лумису, как все произошло. Их было четверо: Финн, Рэнд, Мюллер и Гардинелла, и они двигались по улице, когда вдруг из укрытия не больше чем в пяти футах от Гардинеллы вышел немецкий солдат и успел сделать лишь один выстрел ему в спину, убив его. Мюллер мгновенно развернулся, завопил и повалился на спину, нажав на спусковой крючок своего пулемета: он прошил немцу живот, грудь и лицо прежде, чем Рэнд с Финном успели оглянуться, чтобы понять, что происходит.
— Когда я обернулся, — сказал Сэм, — старина Мюллер лежал на спине, орал как сумасшедший и стрелял, стрелял, а толстозадый фриц сложился как чертова бумажная кукла. Небось старина Мюллер сам не понял, что он сделал, пока все не кончилось. Финн говорит ему: «Мюллер, теперь пулемет останется у тебя; ты его заслужил».
Прентис не понимал, как отнестись к гибели Гардинеллы, этого печального, дружелюбного, тихого человека, которого едва знал; но вот к Мюллеру он чувствовал какую-то детскую зависть, даже ревность: и он способен на подобное, и он мог бы сделать то же самое, если бы только представился шанс.
И лишь на другое утро, когда они двинулись дальше, он узнал, что произошло с наспех переформированным отделением Бернстайна за тот же короткий промежуток времени. Они наткнулись на пулеметный огонь и потеряли из нового пополнения двух человек убитыми и одного раненным. Сам Бернстайн уничтожил пулеметное гнездо точно брошенной гранатой, а его пулеметчик свалил другого немца, пытавшегося бежать.
Оба события в пересказе выглядели неправдоподобными солдатскими байками, и все же оба произошли на самом деле, да еще и в непосредственной близости от него. И теперь, когда он шагал, стараясь так устроить сумку с гранатами, чтобы она поменьше давила на больную грудь, ему казалось, что собственные его вчерашние достижения смехотворны. И что он совершил особенного: уснул на горе и прозевал все сражение, разбил радиоприемник, успокоил старуху, да еще (о господи!) любовался своим отражением в зеркале.
Все перемешалось: дни, ночи. Ни разу не удалось поспать до утра и не хватало еды. Они медленно занимали Рурскую область, миля за милей шагая в неизменном ритме на отяжелевших, распухших ногах; сквозь туман усталости, в котором перед ними расступающимися улицами вставали разрушенные города; потом комнаты, дома, улицы и города смыкались, оставаясь позади, и вновь впереди были дороги, очередные поля и леса, рельсы и заводы и очередные ожидающие их города.
Еще был канал Дортмунд — Эмс, через который пришлось переправляться ночью. Наступать предстояло одной из других рот, но отделению Финна дано было задание находиться при штабе батальона: следовать непосредственно за наступающей ротой с бобинами телефонного провода, тянуть связь. Каждая такая бобина весила сорок-пятьдесят фунтов; у той, которую тащил Прентис, отсутствовала ручка, так что он сделал петлю из скрученного провода, которая больно вреза́лась в ладонь. Для равновесия он скинул с плеча винтовку и, держа ее в другой руке, шел, в состоянии думать только о каске Уокера, маячившей впереди него на дороге, пока они не дошли до канала в почти полной темноте. Он хотел обернуться и шепнуть: «Сэм!» — чтобы удостовериться, что Рэнд идет позади него, но боялся оборачиваться даже на секунду. Все было похоже на то, как они шли в Орбур прошлой зимой, но тогда хотя бы лежал снег и в темноте кое-как различались фигуры идущих рядом.
